— Очевидно, надо предпринять решительные шаги, — продолжал водитель.
— Ты прав, Курт. Нужны решительные действия. Мы их предпринимаем, но, к сожалению, результаты не радуют.
Оба они на некоторое время замолчали, и в этом молчании явственно чувствовалась глубокая скорбь. О результатах говорить не хотелось, не хотелось вспоминать неудачи и провалы, которыми сопровождалась их поистине подвижническая работа. Их совсем немного. Ничтожно маленькая группа смельчаков-коммунистов в железном, безжалостно-тупом механизме военного подчинения, в чаду безликой храбрости и массового фанатизма. Так много сделано, и такие мизерные практические итоги!
Но, может быть, их подпольная деятельность все же не напрасна? Они, правда, не добились еще добровольного перехода на сторону советских войск сколько-нибудь значительных групп немцев. Но, возможно, уже сама их борьба — это тоже победа? Частичка их победы, может быть, заключена и в том, что они вместе с войсками вермахта, вместе с Гилле, с Дегреллем, вместе со всем этим коричневым отчаявшимся сбродом отступают все дальше на Запад?
— Курт, дружище!..
Лицо Блюме выражало сейчас юношеское вдохновение, светлый порыв. Оно будто помолодело, стало более красивым.
— Я слушаю тебя, Конрад.
— Все-таки мы кое-что сделали.
— Да, безусловно, что-то сделали и продолжаем делать.
— Послушай, Курт. Прошлой ночью мне стало вдруг страшно, я почувствовал отчаяние. Сын мой погиб, до самой смерти оставаясь нацистом. Я ничего не мог сделать. Сабина неизлечимо больна. Мне вдруг показалось, что жизнь кончена, все потеряно, никаких надежд на будущее, И тогда я вспомнил этого русского парня — Николая Островского. Он боролся до конца и, говорят, был счастлив. Он оставался борцом до последнего дыхания. Хватит ли на такое сил у меня?..
Эйзенмарк положил правую руку на кисть руки друга, легонько сжал ее:
— Нервы, нервы у тебя шалят, Конрад. Надо крепиться, держать себя в руках.
Блюме невесело улыбнулся, кивнул:
— Да, возможно, нервы или просто минутная слабость. Только вот что меня мучит. Я понял это сейчас, в штабе Гауфа. Мы должны смелее помогать им.
— Кому? — не понял Курт.
— Советским друзьям, советскому командованию. Кое-что мы, конечно, передали через партизан. Может быть, они не ждут от нас большего. Сейчас, ты сам знаешь, с партизанами у нас пока нет связи, а у меня очень важная информация. Ее необходимо во что бы то ни стало передать советскому командованию.
— Что за информация? О чем ты хочешь сообщить, Конрад? — повернул голову к Блюме Эйзенмарк. — О том, что тут у нас все разваливается? Что Штеммерман и Гилле охвачены паникой? Полагаю, русские знают об этом.
— Нет, Курт. У меня боевая, оперативная информация: завтра утром мотобригада «Валония» и сто двенадцатый пехотный полк пойдут на прорыв. Надо предупредить русское командование. Надо подробно рассказать обо всем — о планах Штеммермана, об отвлекающих маневрах, о резервах, рассказать там, за линией фронта. Мы обязаны сделать это сегодня ночью. Тебе, Курт, необходимо идти туда.
Он говорил негромко и спокойно, хотя по его голосу нетрудно было догадаться, каких усилий стоило ему принять подобное решение. Эйзенмарк хорошо знал своего друга, его волевую закалку, знал, что Блюме не только чужда ложная сентиментальность, но что он по складу своего характера не способен на внезапные эмоциональные порывы.
Овладев собой, Блюме сухо улыбнулся. В его глазах теплилась далекая, нежная грусть.
— Я остаюсь здесь, буду продолжать работу. Однако ты знаешь, может случиться все — с бригадефюрером Гилле шутки плохи. Он последнее время явно охотится за мной, ищет любой предлог, чтобы разделаться. Если мы больше не встретимся, Курт, если я никогда не вернусь в Германию, скажи Сабине, что я выполнил свой долг. Она поймет, она всегда меня понимала.
— Значит, мы должны расстаться? — переспросил Эйзенмарк больше для того, чтобы свыкнуться с тяжелой мыслью, нежели добиться отмены принятого Блюме решения.
— Ненадолго, Курт, совсем ненадолго. Если бы мы не потеряли связи с этой девушкой… Одним словом, решено: сегодня ночью ты должен идти.
— Может, пойдешь ты, Конрад? — сделал последнюю попытку вырвать у Блюме уступку Эйзенмарк. — У тебя стали сдавать нервы. И потом Гилле. Ты сам говоришь, что служба безопасности стала присматривать за тобой.
— Нет, — отрицательно качнул головой майор. — Пойдешь ты. Я не имею права оставлять Штеммермана. Должность адъютанта при таком высоком сановнике нам еще пригодится. Старик мне доверяет, а это важно. И кроме того, надо иметь в виду Леопольда Ренна. Если я не ошибся, если он действительно в «Валонии», представляешь, как это опасно для тебя! Меня он почти не знает, а вы два года в Испании воевали вместе. Ренегаты злопамятны, Курт, очень злопамятны.