— Резервов нет, товарищ командующий. Во втором эшелоне один батальон, да и тот с большим недокомплектом.
Подполковник угрюмо сдвинул брови, обвел взглядом класс: пусто, голо — парты и столы.
— Да, резервов нет, и я пока ничем вам помочь не могу, а надо держаться. Завтра сюда подойдет танковый полк.
Командующий повернулся к окну. Теперь оно было распахнуто настежь. За ним слышались детские голоса, щебетание птиц. Эхом разнесся по улице тонкий девичий голос: «Ма-мо!» Протяжно и голодно промычала корова. И опять настойчивое, чуть плаксивое: «Ма-м-о!»
Это была жизнь. Ее необходимо было сберечь, защитить, укрыть от огня, от насилий и зверств оккупантов, от слепой неизвестности, которая надвигалась на село вместе с треском пулеметов и автоматов. Генерал особенно остро почувствовал сейчас свою ответственность за эту жизнь. Он думал о большой битве, но все, зависящее от ее исхода, как бы сошлось в одном, несколько раз прозвучавшем за окном плаксивом, похожем на стон слове: «Ма-м-м-о-о!»
— Товарищ подполковник! — произнес командующий голосом, которым врачи говорят с тяжелобольным, не скрывая от него правды. — Сегодня немцы начали атаки с внешней стороны кольца. Завтра они непременно попытаются атаковать и тут, изнутри, на участке вашего полка. У вас мало людей, но имеются надежные помощники — местные жители.
— Понимаю, товарищ командующий.
— Зовите к оружию тех, кто пережил оккупацию. Это будет хорошее пополнение.
— Ясно, товарищ командующий. Мы уже объявили в селе митинг. Жители собираются к сельсовету.
— Ну что ж, митинг — неплохо, только митингуйте покороче. В долгой агитации нет нужды. Немцы сами провели ее за время оккупации, лучше не придумаешь.
За дверью послышались возбужденные голоса. Кто-то настойчиво добивался разрешения войти в класс. На пороге появился дежурный по полку. Он был несколько взволнован, хотя в голосе его сквозила веселая ирония.
— Товарищ командующий, разрешите обратиться!
— Что там у вас? — обернулся на голос генерал.
— Тут к вам ефрейтор один. Просит пропустить. Говорит, вы его знаете. — Дежурный виновато развел руками: — Извините, товарищ командующий, за беспокойство. Прикажете пропустить ефрейтора?
— Пусть войдет, коли знакомый. У него, видать, важное дело ко мне, — улыбнулся командующий.
Дежурный приоткрыл дверь, пропустил вперед настойчивого просителя, а сам вышел.
Переступив порог, рослый ефрейтор в фуфайке, туго перетянутой брезентовым ремнем, на секунду словно растерялся при виде генерала и командира полка, но быстро овладел собой, сделал шаг вперед, вскинул руку к ушанке, негромко доложил:
— Ефрейтор Боровой! Разрешите обратиться, товарищ командующий, по личному вопросу.
Генерал сразу вспомнил, где видел ефрейтора. Встал, протянул ему руку, испытывая чувство любопытства, которое охватывает человека при встрече с личностью незаурядной и располагающей к себе.
— Рад вас видеть, товарищ ефрейтор! Прошу садиться. — И, словно знакомя присутствующих, пояснил: — Это товарищ из комендантской роты дивизии, ефрейтор Боровой, тот самый, что изловил немецкого разведчика фон Ягена. Кстати, Павел Петрович, — обернулся командующий к только что вернувшемуся в класс полковнику, — проследите, пожалуйста, чтобы ефрейтор был включен в очередной приказ о награждении. Помнится, мы договорились представить его к ордену Красного Знамени.
Лицо ефрейтора внезапно побледнело, вытянулось. На нем отразилось удивление, близкое к испугу, — такой неожиданностью была для него весть о награде. Он готовился к трудному разговору с командующим, честно говоря, даже не верил, что такой разговор состоится, а тут вдруг — награда.
— Какое у вас ко мне дело, товарищ Боровой? — спросил командующий, глядя на хитровато-добродушное лицо ефрейтора. — Докладывайте.
Командующий умышленно назвал его товарищем Боровым, а не ефрейтором, тем самым как бы подчеркивая существующую между ними близость. Человек душевный и справедливый, глубоко уважающий в людях смелость и решительность, генерал в самом деле испытывал сейчас к Боровому чувство искренней симпатии. В его памяти живо воскресла сценка на КП армии — ефрейтор подталкивает автоматом одетого в женское платье немецкого барона.
Многое могло бы обернуться к худшему, если бы Боровому не удалось задержать вражеского лазутчика.
— Вы меня извините, товарищ командующий, что я, значит, отрываю вас от важного дела, — поднялся ефрейтор. — То, о чем я хочу вам доложить, касается, значит, совести, солдатской чести…
В глазах генерала, как всегда в минуты волнения, запрыгали веселые огоньки, но лицо оставалось строгим и подчеркнуто внимательным. Слова «совесть» и «честь» были произнесены ефрейтором с большим, волнующим чувством. Генералу почудилась за ними человеческая драма. И хотя он с самого начала знал, что Борового волнует что-то сугубо личное, тем не менее решил выслушать его до конца.