Мари-Элен Этерлен взяла у Симона листок, прочла его, поднесла к губам, затем закрыла глаза руками и с минуту не отнимала их от лица.
Убранство комнат представляло собою резкий контраст скромному внешнему виду дома. Все здесь ослепительно сверкало; зеркала, позолота, разноцветные витражи, резная мебель, вделанные в стены застекленные шкафы, откуда вырывались игравшие всеми цветами радуги лучи, - все напоминало сказочный испанский или венецианский замок. Казалось, гостиная целиком из стекла; страшно было пошевелиться, чудилось, что достаточно кашлянуть - и все разлетится вдребезги!
- Если бы жена его не была такой злобной, как бы мы были счастливы! проговорила госпожа Этерлен.
Симон молчал, вся его поза выражала скорбь и внимание.
- Меня даже не допускали к Жану, когда он болел, - продолжала она. Приходилось узнавать о его здоровье по телефону. Кстати, племянница всецело на стороне тетки. Эти ужасные мегеры терзали Жана до самой смерти.
Все это она произнесла тихим, мягким, неземным голосом; возвышенная душа, по-видимому, не позволяла ей даже возмущаться людской злобой.
Симон не посмел вывести ее из заблуждения, не посмел рассказать, что Жан де Ла Моннери называл свою племянницу "мой ангел" и если перед смертью и чувствовал себя несчастным, то лишь потому, что ему предстояло расстаться с жизнью.
- А ведь он был такой добрый, такой чудесный человек! - продолжала госпожа Этерлен. - Каждый день приезжал сюда, каждый день... Даже во время войны, когда на город сбрасывали бомбы, я слышала, как на улице останавливался автомобиль... То был Жан. Он проделывал далекий путь зачастую лишь для того, чтобы узнать о моем здоровье, убедиться, что мне не страшно... Иногда он приезжал буквально на несколько минут... И всегда он садился в это самое кресло, в котором вы сейчас сидите...
Симон невольно с осторожностью провел рукой по хрупкому подлокотнику кресла.
- Не могу себе представить, что он уже никогда больше не войдет сюда, снова заговорила госпожа Этерлен, - не появится на пороге, не поправит монокль, не подойдет к своему излюбленному месту... Через несколько месяцев исполнилось бы ровно восемь лет...
Она снова закрыла глаза ладонью, а другой рукой достала из-под диванной подушки батистовый платочек и утерла слезы.
- Простите меня, - прошептала она.
Тем временем Симон подсчитывал в уме: "От семидесяти шести отнять восемь... Стало быть, все началось, когда ему было шестьдесят восемь лет..."
Внезапно она подняла голову и пристально посмотрела ему прямо в лицо; Симон отметил, что ее фиалковые глаза совсем маленькие. Но боже, сколько в них было горя и тоски!
- Вы, конечно, знаете, господин Лашом, что я все бросила ради него... мужа, детей - все! Друзья отвернулись от меня. У меня ничего не осталось. Но вы, тот, кто постоянно был возле него, вы, кому были открыты глубины его мысли, я знаю, вы поймете и даже оправдаете меня... Когда женщина встречает такого человека, как Жан, человека, который господствует над своей эпохой, когда на долю этой женщины выпадает счастье привлечь его внимание, когда он просит у нее хоть немного радости, то она не имеет права... Это ее долг... Ничто больше в счет не идет... Я обставила дом в его вкусе... Мне хотелось, чтобы все здесь пришлось ему по душе... Каждую вещь мы выбирали вместе, Жану был дорог тут каждый предмет. Вот этот столик мы приобрели во Флоренции во время нашего путешествия. Вы, верно, обратили внимание на веера, - вон в той витрине, что позади вас? Он обожал веера, он говорил: "Для меня веер - эмблема жизни".
Она встала.
- Я хочу показать вам спальню, - сказала она и легким шагом пошла впереди него. В эту минуту она выглядела совсем молодой. Поражала ее необыкновенно тонкая талия.
Они вошли в комнату, обтянутую бледно-голубым шелком, по которому были разбросаны золотые цветы. С комода смотрел бюст Жана де Ла Моннери, на сей раз из белого гипса и без царапины на носу.
Кресла были обиты шелком такого же рисунка, как и стены, свет струился из двух небольших алебастровых ламп.
- Жан говорил, что обстановка здесь располагает к работе, - журчал голос госпожи Этерлен. - Нередко после обеда он отодвигал щеточки и флаконы на моем туалетном столике, присаживался и писал.
Она кружила по комнате, поглаживая то спинку кресла, то полированную поверхность стола, то позолоченную птицу на камине. Приблизившись к кровати, она застыла возле нее.
- До самого конца он был чудесным любовником, - произнесла она без тени стыда. - Это тоже одно из счастливых свойств гения.
Симон смущенно перевел взгляд на гипсовое изваяние.
- Да, - промолвила госпожа Этерлен, - он любил, чтобы в комнате, где он жил, стоял его бюст.
Невольно Симон представил себе эту женщину в постели и рядом с ней знаменитого старца, предающегося любви перед собственным изображением. А позавчера он видел этого старца мертвым...
Он вздрогнул и направился к двери.
- И вот теперь, - продолжала госпожа Этерлен, спускаясь по лестнице и останавливаясь на одной из ступенек, - я всего лишилась. Никто больше не придет навестить меня. Мне остается лишь одно: жить воспоминаниями и ради воспоминаний. На мою долю выпало восемь лет счастья. Это так много!.. А теперь все кончилось. Отныне я замкнусь в четырех стенах и стану вести жизнь пожилой женщины. Как вы думаете, сколько мне лет?
Смущение Симона возрастало. Он подумал: "Да лет пятьдесят пять, не меньше". Опасаясь, что в его словах слишком явственно прозвучит желание польстить, он все же решил сбросить лет десять.
- Право, не знаю, - пробормотал он, - сорок пять - сорок шесть...
- Вы великодушнее других. Обычно мне дают пятьдесят. А на самом деле мне сорок три.
По-видимому, госпожа Этерлен не рассердилась, она проводила гостя до самой прихожей и протянула ему для поцелуя руку с бледно-розовыми ноготками; Симон не привык целовать руку дамам и очень неловко справился с делом, подтянув ее кисть к губам, вместо того чтобы почтительно склониться к ней.