- Обезьянки, смотри, маленькие обезьянки! Они карабкаются к потолку! закричал Жан-Ноэль.
- Нет, щеночки, гляди, вон их ушки! Это маленькие собачки, - утверждала сестренка.
- Колбаски, колбаски! - завизжал Жан-Ноэль, радуясь новой выдумке.
И малыши, словно по команде, начали кататься по одеялу, заливаясь неудержимым смехом, как будто их щекотали.
- Мэри-Анж! - возмутилась мисс Мэйбл. - Если вы не будете послушны, вас не возьмут на похороны дедушки.
Мари-Анж сразу притихла: не время было навлекать на себя наказание. Ведь ей впервые предстояло, как взрослой, надеть черное платье и медленным, торжественным шагом войти под церковные своды, убранные огромными черными полотнищами с серебряной вышивкой. До сих пор Мари-Анж еще ни разу не приходилось бывать в соборе, одетом в траур. Жан-Ноэль также скорчил серьезную мину.
- Мисс Мэйбл, почему меня не берут на похороны дедушки? - спросил он.
- Say it in English [скажи это по-английски (англ.)], - приказала мисс Мэйбл.
Каждый раз, когда гувернантка предвидела затруднительный разговор, она заставляла детей переходить на чужой для них язык.
- I want to go to granpa's... [я хочу пойти на дедушкины... (англ.)] сказал мальчуган.
- No, darling, you are not big enough yet [нет, милый, ты еще слишком мал (англ.)].
- Мне уже скоро пять...
- Say it in English.
- I am nearly five [мне уже скоро пять (англ.)], - повторил по-английски Жан-Ноэль и захныкал.
- Now don't cry. You'll go next time [Не надо плакать. Ты пойдешь в другой раз (англ.)].
Но Жан-Ноэль надул губы и продолжал хныкать, теперь уже из упрямства. Затем он переменил тактику. Воспользовавшись тем, что мисс Мэйбл повернулась к нему спиной, он вытянул шею и, передразнивая гувернантку, у которой зубы выдавались вперед, поджал губу. Затем снова задвигал розовыми пальчиками ног и, ухватив ступню обеими руками, умудрился на четверть засунуть ее в рот; проделывая все это, он надеялся рассмешить сестренку и таким образом помешать ей идти на похороны.
Но Мари-Анж невозмутимо сидела в длинной ночной рубашке, вышитой цветочками: она грезила о черном траурном платье.
Каково же было ее разочарование, когда служанка принесла белое платьице с сиреневым пояском, белую пелеринку и белую шляпку. Однако девочка ничего не сказала.
Мисс Мэйбл принялась одевать ее, а Жан-Ноэль как сумасшедший носился вокруг и вопил:
- А она не в черном! А она не в черном!
- Ну и что из этого? - язвительно спросила Мари-Анж. - Белое платье тоже траур, правда, мисс Мэйбл?
Девочка уже немного кокетничала своими красивыми зелеными глазами. Она была на полтора года старше брата и в последнее время жеманно растягивала слова. В отличие от удлиненных глаз Мари-Анж у Жан-Ноэля глаза были круглые, большие и темно-голубые - настоящие глаза Ла Моннери.
В остальном же дети очень походили друг на друга.
При мысли о том, что Мари-Анж, пусть даже в белом платье, все-таки идет на похороны, мальчику захотелось наброситься на сестренку, разорвать ее платье, растоптать лакированные башмачки, но вдруг ему все стало безразлично, и он принялся играть в кубики. У Жан-Ноэля нередко бывали такие неожиданные смены настроений, поражавшие его родителей и гувернантку.
В эту минуту вошел Франсуа Шудлер, довольно красивый мужчина лет тридцати, с мощной грудью и гладко причесанными каштановыми волосами. Он был во фраке.
- Мисс Мэйбл, готова Мари-Анж? - спросил он.
- Еще минутку, сударь.
Франсуа с любовью смотрел на малышей - румяных, белокурых, таких миловидных и чистеньких. "Прелестные у меня дети", - думал он, играя их кудряшками.
- Надеюсь, сударь, погода не испортится, - любезно сказала мисс Мэйбл и улыбнулась, обнажив при этом длинные зубы.
То, что отец появился утром в парадном костюме, произвело на детей большое впечатление; особенно интриговали их болтавшиеся позади фалды его фрака.
- Папа, а мама тоже сюда придет? - спросила Мари-Анж, которой не терпелось узнать, наденет ли мать вечернее платье и креповую вуаль.
- Мама уже на улице Любека, ты поедешь со мной, доченька, - ответил Франсуа.
Приподняв сына, он поцеловал его; мальчик прошептал ему на ухо:
- Папа! Мне тоже хочется на похороны. Знаешь, ведь я очень любил дедушку.
Франсуа расслышал только конец фразы; опуская малыша на пол, он сказал:
- Я в этом уверен. Ты должен всегда помнить о нем.
- А где дедушка будет лежать в церкви? - спросил Жан-Ноэль. - Ты мне потом расскажешь?
- Да, да. А теперь будь умником.
Жан-Ноэль подошел к сестренке, которой в это время надевали перчатки, поднялся на цыпочки, чтобы достать до лица Мари-Анж, и, прижавшись к ее щеке влажными губками, прошептал:
- Какая ты красивая!
Потом он остановился посреди комнаты в помятой своей пижаме, у которой одна штанина вздернулась чуть не до колена, и полными слез глазами смотрел вслед отцу и сестренке.
Развернув "Эко дю матен", Симон Лашом вздрогнул, как от удара: его статьи не было.
Ему бросился в глаза растянувшийся на три колонки рисунок Форена, изображавший поэта на смертном одре и выдержанный в характерной для этого художника резкой, нервической и вместе с тем меланхолической манере. Крупными литерами было набрано: "Правительство принимает участие в похоронах Жана де Ла Моннери, которые состоятся сегодня утром". Под рисунком Форена Симон прочел заголовок: "Рассказ о последних минутах". Он заглянул в конец полосы, и сердце его наполнилось бурной радостью: под статьей была его подпись, она была напечатана жирным шрифтом, в три раза более крупным, нежели шрифт самой статьи.
В редакции изменили название, вот и все. Он стоял как вкопанный у края тротуара на улице Суфло, мимо него спешили женщины, неся сумки с провизией, проходили студенты с портфелями, а он не двигался с, места, пока не прочел свою статью от первой строчки до последней. Теперь, когда статья была напечатана с разбивкой на абзацы, с набранными курсивом цитатами, она показалась ему куда лучше, чем прошлой ночью. Содержательная, хорошо продуманная статья. Право, к ней нельзя прибавить ни единого слова.
"А все-таки это странная манера - менять заголовок без ведома автора, подумал он. - Правда, для широкой публики так, пожалуй, понятнее".