В комнате царил застоявшийся запах болезни и старости, восточного табака, росного ладана для ингаляций, испарявшегося спирта, сладковатых микстур - запах одновременно едкий и приторный; воздух был нагрет раскаленными металлическими шарами, нарочно положенными в камин.
На широкой кровати со столбиками, украшенными бронзовыми кольцами, неподвижно лежал Жан де Ла Моннери. Глаза его были закрыты, под спину подложены подушки. Кожа на лице приобрела лиловатый оттенок, впалые щеки поросли седой щетиной, издали напоминавшей рассыпанную соль. По белой подушке извивалась длинная прядь волос, обычно покрывавшая лысое темя, из влажного воротника ночной сорочки выступала изборожденная глубокими морщинами худая шея. Простыни были скомканы.
Человек лет шестидесяти в щегольском смокинге, с надменным и самодовольным выражением лица и тронутыми сединой волосами, гладко выбритый и румяный, сжимал пальцами запястье больного, не отрывая глаз от бегущей секундной стрелки на своих золотых часах.
Когда Симон приблизился к кровати, Жан де Ла Моннери приподнял веки. Блуждающий взгляд его серых глаз (левый глаз косил) остановился на вошедшем.
- Друг мой... как мило с вашей стороны, что вы навестили меня, - глухо произнес поэт; хриплое дыхание с шумом вырывалось из его груди.
Как всегда учтивый, он захотел представить посетителей друг другу:
- Господин Симон Лашом, молодой, но необыкновенно талантливый ученый...
Человек в смокинге и тугом крахмальном воротничке слегка кивнул головой и произнес:
- Лартуа.
- Нынче утром - исповедник, - задыхаясь проговорил поэт, - вечером вы, мой врач и верный друг, а вот теперь - мой ученик и, я бы сказал, мой снисходительный критик... А сверх того возле меня неутомимо бодрствует добрый ангел, - прибавил он, обращаясь к племяннице. - Чего еще может пожелать умирающий?
Он вздохнул. Жилы на его шее напряглись.
- Полно, полно, все обойдется. Теперь, когда жар спал... - проговорил Лартуа, и в его голосе зазвучали профессионально бодрые интонации, не вязавшиеся с выражением лица. - Вы еще нас удивите, дорогой Жан!
- Масло в лампаде иссякло, - прошептал поэт.
В комнате на мгновение наступило молчание, слышно было только, как отсчитывает секунды стрелка мраморных часов.
Сиделка-монахиня, подобрав кверху и заколов булавкой края своего огромного чепца, кипятила в ванной комнате шприцы.
Левый глаз умирающего вопросительно уставился на Симона.
Вместо ответа молодой человек извлек из кармана пачку типографских оттисков.
- Когда она выйдет в свет? - спросил Жан де Ла Моннери.
- Через месяц, - ответил Симон.
Смешанное выражение гордости и печали появилось в глазах поэта и на мгновение оживило синюшное лицо.
- Этот юноша, - обратился он к врачу, - посвятил моему творчеству свою докторскую диссертацию... всю целиком... Послушайте, Лартуа, я себя прекрасно чувствую, отправляйтесь на свой званый обед. Славная вещь эти обеды! А потом, когда я уже буду...
Затянувшаяся пауза стала невыносимой.
- ...вы по праву займете освобожденное мною кресло, - закончил поэт.
Профессор Лартуа, член Медицинской академии, который в лице Жана де Ла Моннери терял одного из наиболее надежных своих сторонников при ближайших выборах во Французскую академию, огляделся вокруг и пожалел, что эти слова, прозвучавшие как торжественное напутствие, были произнесены почти без свидетелей. И он впервые обратил внимание на дурно одетого молодого человека с непропорционально большой головой, стоявшего рядом с ним и близоруко щурившего глаза, скрытые стеклами очков в металлической оправе; словно приглашая всех разделить свое восхищение умирающим, Лартуа бросил на невзрачного посетителя взгляд, означавший: "Какой удивительный ум, не правда ли? Какая возвышенная душа! И это в преддверии смерти!"
Он издал короткий смешок, как будто речь шла об обычной шутке.
- Оставляю вас в обществе вашей славы, - произнес он, дружески положив руку на плечо Симона. - Я заеду еще раз в одиннадцать часов.
И Лартуа вышел в сопровождении Изабеллы.
Длинными пальцами в темных пятнах Жан де Ла Моннери перебирал пачку оттисков.
- Как трогательно!.. Как трогательно!.. - прошептал он.
Вновь он медленно перевел взгляд на молодого человека, потом глаза умирающего затуманились.
- Как прекрасно это звучит: слава, - едва слышно произнес он.
Лартуа спускался по лестнице слегка подпрыгивающей походкой, высоко подняв голову.
- Доктор, сколько ему еще осталось жить? - вполголоса спросила Изабелла, взглянув на профессора блестящими от слез глазами.
- Все зависит вот от этого, - ответил Лартуа, прикасаясь к левой стороне груди, - но, полагаю, можно говорить лишь о нескольких часах... Ведь сегодня он уже дважды терял сознание...
Они вошли в маленькую гостиную. Урбен и Робер де Ла Моннери поднялись им навстречу.
- Я могу только повторить вам то, что сейчас говорил Изабелле, - сказал Лартуа. - Роковой исход может наступить в любую минуту. Воспаление легких удалось приостановить, однако сердечная мышца... сердечная мышца... Наступают минуты, когда наша несовершенная наука уже не в силах ничего сделать. Если речь идет о таком необыкновенном человеке и друге, то это поистине ужасно... Дорогая девочка, не найдется ли у вас листка бумаги?
- Для рецепта? - спросила Изабелла.
- Нет, для бюллетеня о состоянии здоровья.
Братья умирающего молчали. Маркиз дважды или трижды покачал головой, окаймленной венчиком белых волос.
Генерал Робер де Ла Моннери, самый младший из четырех братьев Ла Моннери, подышал на красную розетку, украшавшую лацкан его сюртука, словно хотел сдуть пылинку.
Лартуа писал: "Вечерний бюллетень".
Внезапно рука его остановилась. В глазах вспыхнули два странных ярких и неподвижных огонька: Изабелла склонилась над столом, ее немного низкая грудь отчетливо вырисовывалась под шерстяным джемпером, утомленное тело издавало слабый аромат. Лартуа попытался заглянуть в глаза Изабелле, но она, всецело поглощенная горем, этого не заметила.