– Спасибо, – сказал Уимзи, – я только что поужинал. Только что поужинал! – вскричал он в отчаянии. – Я сыт, complet! [45]
Марджори, способная на более пронзительный тон и решительный отказ, пришла Уимзи на помощь.
– Ваня, сейчас же уберите эту гадость! Меня от нее тошнит. Принесите нам чаю, чаю, чаю!
– Чаю! – повторил мертвенно-бледный господин. – Дайте им чаю! Что вы думаете о симфонической поэме Станисласа? Мощно, ново, скажите? Революционный дух толпы – столкновение и бунт в самом сердце машины. Да уж, буржуа будет над чем подумать!
– Ха! – усмехнулся кто-то у Уимзи над ухом, как только замогильного вида господин отвернулся. – Это все ерунда. Буржуазная музыка. Программная. Миленькая! А вы послушайте “Экстаз на букве Z” Вриловича – чистая вибрация и никаких замшелых правил. Станислас много из себя корчит, но его музыка – сплошное старье, вы только послушайте: все диссонансы так и просятся к разрешению. Так, замаскированная гармония, и больше ничего. Но этих он, конечно, с потрохами купил своей рыжей гривой и костлявостью.
Говорившего эти свойства, очевидно, никак не могли ввести в заблуждение – сам он был лыс и кругл, как бильярдный шар. Уимзи ответил ему в тон:
– И не говорите! Но что прикажете делать с этими никудышными, замшелыми оркестрами? Диатоническая гамма, ха! Всего тринадцать жалких буржуазных полутонов, фу! Чтобы выразить всю палитру сложнейших новых эмоций, нужна октава из тридцати двух нот.
– Но зачем держаться за октаву? – сказал толстяк. – Пока мы не отбросим октаву и сентиментальные ассоциации, с ней связанные, мы никогда не скинем оков традиции.
– Вот это, я понимаю, настрой! – воскликнул Уимзи. – Я бы вообще избавился от всех нот. В конце концов, ноты ни к чему котам для их полночных концертов – они и без того сильны и выразительны. Любовный голод жеребца не заботится об октавах и интервалах, порождая чистый крик страсти. И только человек, в путах бессмысленной традиции… Марджори, вот и вы – извините, – что такое?
– Можете пойти поговорить с Райлендом Богеном, – сказала Марджори. – Я отрекомендовала вас как горячего поклонника творчества Бойза. Вы ведь читали его книги?
– Некоторые читал, – ответил Уимзи. – Но мне кажется, я уже не совсем ясно соображаю.
– Через час-другой будет еще хуже. Так что лучше идите сейчас.
Она указала ему на дальний угол возле газовой плиты, где на полу, скрючившись на подушке, сидел чрезвычайно длинный господин и ел из банки икру вилкой для маринованных огурцов. Он поприветствовал Уимзи с каким-то мрачным воодушевлением.
– Адское место, – сказал он, – и адская вечеринка. Плита страшно горячая. Выпейте что-нибудь. Больше тут все равно делать нечего. Я прихожу, потому что Филипп сюда часто заходил. Сами понимаете, привычка. Ненавижу это место, но больше ведь пойти некуда.
– Вы, наверное, очень близко его знали, – сказал Уимзи, садясь в корзину для бумаг и жалея, что не захватил с собой купальный костюм.
– Я был его единственным настоящим другом, – скорбно произнес Воген. – Остальные только охотились за его идеями. Попугаи! Обезьяны! Черт бы их всех побрал.
– Я знаком с его книгами и высоко их ценю, – сказал Уимзи, не совсем кривя душой. – Но мне казалось, сам он был очень несчастен.
– Его никто не понимал, – сказал Воген. – Все говорили, с ним сложно, – а с кем будет легко, если на человека постоянно нападать? Они пили из него кровь, а негодяи издатели загребали себе все, на что могли наложить лапы. И в конце концов эта стерва его отравила. Боже мой, что за жизнь!
– Но что ее на это толкнуло – если она правда это сделала?
– Можете быть уверены. Все из-за лютой животной злобы и зависти. Сама-то она не могла написать ничего, кроме этой своей ерунды. Гарриет Вэйн, как и остальные дамочки, помешана на мысли, что они, женщины, могут делать что-то стоящее. Они ненавидят мужчин и ненавидят их работу. Думаете, ей было бы довольно заботиться о таком гении, как Бойз, и помогать ему? Как бы не так! Черт возьми, и он еще спрашивал у нее совета о своей работе, у нее – совета!
– И он обычно принимал ее советы?
– Так она никогда их не давала! Говорила, что не высказывается о работе других писателей. Другихписателей! Какая наглость! Конечно, в нашей среде она была чужой, но как она не понимала пропасти между своим умом – и его! С самого начала было ясно, что Филиппу не следует связываться с такой, как она, что это безнадежно. Гению нужно служить, а не спорить с ним. Я пытался его тогда предупредить, но он был ослеплен страстью. И как только можно было захотеть на ней жениться…
– А почему он захотел? – спросил Уимзи.
– Видимо, остатки религиозного воспитания. На все это было жалко смотреть. Да еще этот Эр карт, по-моему, сильно ему навредил. Эдакий ловкий семейный адвокат – вы его знаете?
– Нет.
– Эркарт в него вцепился – наверное, по указке родных. Я видел, как его влияние отравляет Фила, еще задолго до того, как начались неприятности. Может, и к лучшему, что он умер. Было бы ужасно смотреть, как он остепеняется и становится обывателем.
– И когда же это началось – когда кузен в него вцепился?
– Года два назад, может, чуть больше. Позвал его на ужин или что-то вроде того. Как только я увидел этого Эркарта, я понял, что он разрушит тело и душу Фила. Он – в смысле Фил – хотел свободы, чтобы было где развернуться, а с женщиной, кузеном да еще отцом на заднем плане – какая уж там свобода! Ладно, поздно теперь плакать. Остались книги, и это лучшая его часть. Он завещал мне о них заботиться – в конце концов. Гарриет Вэйн все-таки осталась с носом.
– Уверен, теперь его наследие в надежных руках, – сказал Уимзи.
– Но если задуматься, как много он еще мог создать, – произнес Воген, обратив к лорду Питеру свои отчаянные, налитые кровью глаза, – то сразу хочется перерезать себе глотку, правда ведь?
Уимзи согласился.
– Кстати, – сказал он, – вы же в последний день все время были с ним, вплоть до того как он отправился к кузену. Как думаете, у него не могло быть чего-то вроде яда? Не хочу показаться жестоким, но ведь он был несчастен, и как ни ужасно предположить, что он мог…
– Нет, – сказал Воген, – нет. Клянусь, он этого не делал. Фил бы обязательно мне сказал, в те последние дни он очень доверял мне. Делился всеми мыслями. Из-за этой стервы он ужасно страдал, но он бы ни за что не ушел, не сказав мне, не попрощавшись со мной. И к тому же – почему яд? Он выбрал бы другой способ. Я мог бы ему дать…
Он сам себя оборвал и взглянул на Уимзи, но, не найдя в его лице ничего кроме внимания и участия, продолжил:
– Мы говорили с ним о лекарствах – гиосцин, веронал и тому подобное. Он сказал: “Райленд, если я когда-нибудь решу уйти, ты укажешь мне путь”. И я бы указал – если б он захотел. Но мышьяк! Думаете, Филипп, который обожал красоту, выбрал бы мышьяк, это орудие провинциальных отравителей? Это совершенно исключено.
– Да, не самый изысканный вариант, – согласился Уимзи.
– Смотрите, – прохрипел Воген, который все это время запивал икру порядочным количеством бренди и все больше расходился, – вот, посмотрите!
Он достал из нагрудного кармана небольшую бутылочку.
– Это я припас до тех пор, пока не закончу редактировать книги Фила. Я всегда ношу ее с собой – это утешает. Успокаивает. Классика: уйти через ворота из слоновой кости – меня же воспитали на классике. Эти подняли бы меня на смех – не говорите им, что я вам сказал, – надо же, до сих пор помню: tendebantque manus ripae ulterioris amore, ulterioris amore [46].Как же там было… души, как осенняя листва, пластами устилали лесные Валамброзские ручьи… [47]а, нет, это Мильтон… amorioris ultore… ultoriore…черт! бедный Фил!
46
“И простирали руки с любовью на берег противный”. Вергилий, “Энеида”, книга VI. Перевод с лат. И. Шершеневич. Именно эту строку цитирует в своей лекции о природе поэзии английский филолог Э.С. Бредли (“Поэзия ради поэзии”). Ежегодная вступительная лекция была прочитана Бредли 5 июня 1901 года в Оксфорде и опубликована в том же году.
47
Неточная цитата из “Потерянного рая” Дж. Мильтона (книга I):