И все равно маленький орбинит был прекрасен! Живой огонь, на который хочется смотреть и смотреть, от которого невозможно оторваться: пламя беззакония, первичная сила всетворения, посмей только принять и шагнуть вперед... Рахун готов был сам, как хаа-сар мальчика, убивать и умирать за него, но теперь - поздно. Это уже не его дело.
Его дело - освободить и удержать. Хорошо, что малыш так слаб - силы быстро иссякнут; и еще лучше, что у него такие богатые косы - есть чем откупиться от огня...
Песня летела к высшей точке, препоны падали одна за другой, осталось только освободить малыша от страха, отпустить, дать осознать себя. А потом - подхватить и успокоить. Рахун собрал в горсть золотистые локоны, в другую руку взял кинжал и оглянулся на сына. Ягодка восторженно посмотрел на отца и кивнул.
Песня взмыла ввысь и оборвалась - кинжал свистнул над головой мальчика, и охапка локонов осталась в руке Рахуна.
Мальчик вскинул голову и весь засиял. Лицо его, напротив, потемнело, стало на несколько лет старше и на века жестче: казалось, пламя - то светлое, то темное до черноты, струится под тонкой кожей, искажая черты, превращая нежное дитя в чудовище. Трактирные зеваки с перепуга шарахнулись в стороны, но мальчишке до них дела не было, он с ненавистью глянул на завитки в руке хааши - и они вспыхнули, раскидывая искры. Следом полыхнула рабская рубашка, оставленная на скамье, сама скамья, стол, на котором стоял мальчик. От стола огонь пробежал по половице, лизнул стену и пополз вверх.
- Воды! Быстро...
Рахун отбросил горящие локоны, схватил подсунутое кем-то ведро с водой и окатил мальчишку. Малыш вздрогнул, замер и сразу погас - глаза его закатились, он весь побледнел, обмяк, повалился и рухнул бы на пол, если бы Ягодка, уже заскочивший на скамью, не поймал его в объятия.
Трактирные подавальщики, охрана и перепуганные гости кинулись тушить пожар. Рахун развернул свой плащ, укутал маленького орбинита, прижал к себе, тихо напевая о покое.
- Что с ним? - Сын все лез под руку, обеспокоенно заглядывал то в глаза отцу, то в лицо мальчика. - Все хорошо?
- Все хорошо, он просто ослаб. Пусть поспит.
Даахи забрал детей и направился к выходу. У стойки остановился, выложил увесистый кошель - мол, возмещение за пожар. Трактирщик расплылся услужливой улыбкой, а Рауф усмехнулся: уже сегодня к ночи вся Мьярна будет рассказывать об инициации истинного мага, привирая вдвое, а то и втрое против правды. Любопытные горожане сбегутся в "Златорог" посмотреть на следы огня бездны беззакония, а этот самый трактирщик возблагодарит Творящих и даже не помыслит о том, чтобы привести зал в порядок.
У самого порога даахи снова остановился, оглянулся на торговцев и поймал взгляд златокудрого. Сказал, как приговорил:
- Боги слепы, Нарайн Орс из Орбина, ты не заслужил этого ребенка.
И бросил под ноги золотую невольничью серьгу мальчика.
Нарайн ничего не ответил, только зубы сжал.
- Что такое, друг мой? - участливо спросил Рауф. - Я сплю, или этот колдун-оборотень назвал малыша твоим сыном?
- Какая чушь, Рауф. - Орбинит даже рассмеялся. - У меня не может быть сына-раба. Мальчишка - сын одной моей пленницы еще с войны, только и всего.
Но почтенного Камади это объяснение не убедило.
5
Осень года 632 от потрясения тверди (девятнадцатый год Конфедерации), Гнезда даахи на склоне Стража, Поднебесье.
Осеннее небо манило синевой и солнцем - в дни а-хааи-саэ, праздника соединения, над Поднебесьем никогда не было облаков. Фасхил упруго повел хвостом, поймал восходящий поток, широким кругом ушел вверх и дальше, на юго-восток. Кудрявые леса предгорий, сочно-зеленые с яркими пятнами винно-красного, рыжего и золотого, сменились щетиной пихт и сосен, а потом земля отдалилась, подернулась голубой дымкой, и в ушах зазвенела пустота. Пустота была привычна, но о том, как сосет под грудиной предвкушение долгожданной встречи, как тянут нити родства, он успел забыть. А о боли напрасных надежд даже и вспоминать не хотел.
Впервые за последние двенадцать лет Фасхил возвращался домой.
Вот среди синевы неба он разглядел серые клубы, кутающие голову Стража, потом - его самого, высокого и крепкого, покрытого колючей зеленью, среди белизны сестер и братьев. И наконец - большое селение на правом плече огнедышащей горы: ущелье, серо-стальную, блестящую на солнце ленту реки в глубине, водопад в радужных брызгах и чашу купальни под пеленой пара, пестрые лоскуты садов. Белые стены и крыши... о, Хаа! Как давно он здесь не был, даже не думал, как, оказывается, соскучился! Друзья детства, брат и отец, мама! И Хафиса... услышать их всех, принять, самому быть принятым, раствориться и соединиться. Фасхил распахнул чувства навстречу Гнездам... и тут же накрыло жаром, ослепило светом, заволокло тьмой - и швырнуло в нисходящий поток, камнем на скалы.
Проклятое дитя Маари, тварь бездны беззакония! А ведь не ради родителей и брата, не ради Хафисы он здесь, и уж точно не ради призрачной надежды на счастье с какой-нибудь пятнадцатилетней девчонкой в ночь а-хааи-саэ - ради этого самого мальчишки. Золотце, Одуванчик...
Фасхил, как мог, закрылся и отстранился, с трудом выровнял полет и опустился на скальный выступ выше по склону. С непривычки в такую бурю чувств лучше пешком.
Солнце еще светило, но на Слётной скале уже горел костер, закипал в котле а-хааэ, разнося по осеннему лесу запах цветов горного первотала - запах восторга, молодой плотской силы и любви. Все племя уже собралось там. Фасхил сложил крылья, перекинулся, но на праздник не пошел - было как-то не по себе от присутствия этого мальчишки, да и желать соединения он давно зарекся. Вот и сейчас все медлил, мялся, а решиться не мог.
- Фасхил? Мир тебе, т'хаа-сар.
От звука голоса даже вздрогнул. Неужели он так задумался о своем, что не услышал Белокрылого?
- Это не твоя ошибка, друг. Я давно жду тебя, тут кругом моя песня, оттого и не услышал.
Еще и теряется так, что хааши - да не какой-нибудь обычный хааши, а этот самодовольный белый Волк - слышит. Едва вернулся и уже, как мальчишка, расслюнявился. Фасхил нахмурился, еще крепче запирая чувства.
- Мир и тебе, но другом не назову.
Рахун только плечами пожал и улыбнулся в ответ:
- Ну, не назовешь - и не надо. Идем, ночь соединения уже близко.
- Я не ради соединения прилетел, а ради Одуванчика твоего. Человек, орбинит... он мне не нравится. Мальчишка опасен, очень опасен, чудовище, а не дитя.
Хотелось сказать много хуже, но Рахун и сам давно все знал. Оттого и встречать вышел, оттого и сейчас зовет другом, а на загривке шерсть дыбом - не отдаст приемыша. А сам Фасхил отдал бы? Да и вправе ли он судить? Он - т'хаа-сар Тирона, а в Гнездах правит брат. Если Рагмут мальчика принял, то уж, наверное, хорошо подумал, что делает.
От мыслей отвлекла рука Рахуна на плече.
- Идем. Я твоим обещал, что приведу. И на Одуванчика ближе посмотришь - может, не такой он и страшный, как сначала кажется? И Хафиса рада будет. Давай, не упрямься. Хаа-сар нельзя забывать, как пахнет а-хааэ.
- Я не забыл.
Но упираться дальше стало уже глупо. Не дитя же он, в самом деле... А может, и правда, забыл, каков аромат плотской любви, как бередит он душу, как гонит кровь? Девчонки молоденькие, они такие живые, красивые, сладкие. И будет у него жена. И дети, дом... ну, бывает же?
Порозовевшее в осенней дымке солнце плеснуло пурпуром на снежники, выкрасило стволы сосен у обрыва и покатилось вниз, за соседние вершины. Зажглись первые звезды. Даахи - все племя, от седых стариков до младенцев на руках матерей - притихло в ожидании: начиналось таинство соединения судеб и сотворения жизни. Хааши Шанара из клана Волков, древняя, как сами горы, отдала одной из помощниц-девчонок деревянный пест и взяла у другой золотой ковш в форме священного цветка первотала - дара матери Хаа своим детям. Т'хаа-сар Рагмут, младший брат Фасхила снял котел с огня, бережно опустил перед старухой. Она зачерпнула варево, подняв руку как можно выше, вылила первый ковш на угли. Пар зелья, тревожный и сладкий, потек над Слётной скалой, и вместе с ним заструилась песня хааши: