А ведь Жадиталь знала, что это. Она уже видела такое раньше, для других. Теперь - для нее. Старый Волк уходил, прихватив с собой ее смерть, и был счастлив.
- За что мне это, хааши Шахул? - тихо спросила она, пытаясь растянуть непослушные губы ему в ответ.
- Я не смогу жить вечно, девочка... Мои правнуки - уже мужчины. А ты молода, у тебя нет детей. Роди дитя, Жадиталь. Обещай.
Проклятье! При чем тут дети?.. Ведь он же умирает! Ради нее!.. И почему слезы никак не кончаются? Она не может сейчас реветь, не должна! Потом... она нарыдается потом. А сейчас пусть он не увидит боли и жалости - только счастье. Она снова изо всех сил улыбнулась.
- У меня даже мужа нет... - говорить! Говорить что угодно, только не молчать, - даже друга. А ты - дети! Откуда им быть?
Жадиталь видела последнее тепло жизни, медленно стекающее каплями из ритуальных ран, чувствовала, как холод вползает в его тело, как немеют руки и ноги, и свет меркнет перед глазами. Потому подобрала меховую накидку и как могла укрыла его плечи и грудь.
- Не суетись... просто побудь со мной, пока я засыпаю.
Шахул по-прежнему улыбался, но за ярким счастьем была еще и отчаянная нужда в тепле и заботе - Жадиталь чувствовала. Сама не знала, как это происходит, но сейчас она чувствовала очень остро: и его безграничную любовь к ней, и страх - он боялся потерять близких, боялся их горя и скорби, боялся смерти. А больше всего боялся одиночества, ведь даахи никогда не бывают одиноки при жизни.
- Ты не будешь один, я останусь с тобой, не бойся.
- Туда уходят поодиночке... Таль, обещай мне: ты дашь жизнь. Ты должна... пусть у тебя будет ребенок.
Она хотела ответить, но он не позволил перебить себя:
- Помолчи, девочка... Нет супруга - не важно... найди лучшего и просто попроси. Сделаешь?
- Я сделаю все, что ты скажешь, хааши Шахул, - слезы уже сплошным потоком катились из глаз, и она даже не пыталась с ними бороться.
- Какая же ты красавица, девочка моя... не горюй: я - счастлив.
Тело было таким тяжелым, невыносимо. Но тут рядом опустился Рахун и помог уложить его на землю. А потом обнял, позволил прижаться к плечу и реветь, реветь громко, сопливо, не сдерживаясь.
Взрослые и дети
1
Начало лета года 637 от потрясения тверди (двадцать пятый год Конфедерации), Красный путь,Серый замок ордена Согласия, Тирон.
Колеса поскрипывали, взбивали струйки мелкой белесой пыли. Из-под копыт лошадей пыль поднималась еще гуще, и потому стражи старались держаться поросшей травой обочины. Правили повозкой Доду и Ваджра по очереди, а Жадиталь сидела у заднего бортика, то и дело вертя головой: пересчитывала всадников. Беспокоилась: их осталось мало, так мало! Из двух сотен тиронских стражей теперь не набиралось пяти десятков, и те - измученные, угрюмые, молчаливые. Почти все время озлобленные.
Один такой в облике зверя лежал рядом с ней, свернувшись клубком на собранных шатрах. Такиру слишком дорого далось последнее обращение: стать человеком он уже не мог. Все дальше уходил по звериной тропе от трезвого разума к ощущениям и предчувствиям. Пока миссионеры заканчивали дела: осматривали животных на дальних лугах, делились лечебными снадобьями и остатками припасов, давали последние советы, он все рыскал вокруг лагеря, охотясь на шакалов и до смерти пугая пастухов. За время мора падальщиков вокруг стойбища развелось несметно, сила и звериная злоба Такира, его жажда убивать были весьма полезны, и Рахун не мешал ему, только наблюдал издали. А когда отправились домой - усыпил. Жадиталь спросила, почему хааши не помог стражу обратиться, и он сказал:
- Так лучше, безопаснее. Разум Такира слаб, может не выдержать боли, которую пережил, охотясь в шкуре зверя. Да и сам я сейчас не слишком-то способен на добрые песни. Вот доберемся до замка, Хасрат и Фасхил помогут ему вернуться и очиститься, а до тех пор покой и сон для него лучшее лекарство. Присмотришь?
И она присматривала: гладила косматую спину, когда он ворочался и тревожно вздрагивал, время от времени поила полусонного.
Иногда, когда сон Такира становился поверхностным и прозрачным, Жадиталь ловила отголоски его видений. Тогда степь уплывала вниз, превращаясь в перевернутое блюдо, и она уносилась к солнцу, взбивая облака мощными ударами крыльев, а потом, когда воздух переставал держать, - падала... падала, рушилась, разбивалась... Сердце сжималось так, что хотелось кричать.
Тогда Жадиталь изо всех сил распахивала глаза, чтобы прогнать видения, наклонялась к зверю и шептала в самое ухо:
- Все хорошо, Такир, повернись на юг, ну же! Повернись, посмотри...
Сама тоже поворачивалась к югу, вглядывалась в горизонт, чтобы увидеть у кромки неба синеющий зубчатый хребет Поднебесья. Потом клала рогатую голову себе на колени и заводила старинную берготскую колыбельную.
...И в простеньком мотиве всплывал из тумана ее родной замок в две приземистых башни с несколькими обветшалыми домишками вокруг; большой прокопченный очаг в кухне, где она вместе с сестрами помогала старой кухарке варить уху и печь хлеб; отец, ворчливый, рано состарившийся калека, с трудом волочащий ноги за костылями; всегда тихая, ласковая матушка.
И только когда к ее размеренному дыханию присоединялось дыхание Такира, а видения вечно серого, покрытого пеленой тумана Бергота сменялись разноцветием горного луга, сияющей белизной ледников и радугой над водопадом, она успокаивалась и тоже позволяла себе уснуть.
Но теперь, после воскрешения, и во сне покоя не было - была жизнь. Суетливая, копошащаяся повсюду, со своими бедами и радостями: голод и жажда, любопытство и усталость, страх и вожделение, и боль рождения, и боль смерти, и боль, и боль... Все менялось, сливалось, сплеталось причудливыми узорами живых песен, и Жадиталь вдруг начинала ощущать себя расстроенной лютней, которая, как ни старайся бедняга-музыкант, не может излиться в мир своей подлинной мелодией, а только стонет и вздыхает от боли... Жадиталь была магом и целителем, но быть хааши не умела, не могла.
В стойбище отвлекали дела, множество мелких забот, каждая из которых казалась важной - на странности, унаследованные от Шахула, сил не оставалось. Но в походе все эти песни мира стали невыносимы. В первую же ночь на привале Жадиталь пожаловалась Рахуну.
- Как вы живете с этим безумием голосов, вытягивающих все жилы? Как вообще с подобной болью и смятением можно жить? Мне стыдно, но я, видно, слишком слаба... не могу.
Зачем было спрашивать? О чем? Так есть, и ничего с этим не поделать. Тебе отдали жизнь - так прими с благодарностью и не ной.
Но Белокрылый, наверное, так не думал. Он ответил:
- Ты - человек, Таль, всего лишь человек, тебе не по силам бремя хранителя, но это и правильно. Даахи тоже с соблазнами вершителя не справится, не зря дара изменять мир боги нам не дали.
А потом улыбнулся и обнял.
- Ничего, с магами такое случается, но скоро пройдет. Ты вытерпишь. Ты же вытерпишь, сестренка? Я помогу.
Как он хорошо сказал: «Сестенка...» Тепло, надежно: «Ты теперь кровная сестра мне, Жадиталь, любимая младшая сестренка». И пламя костра стало казаться уютным огнем очага, и темнота опустилась не жутью неизвестности, а мягким пологом, отделяющим суетный день от тихой ночи.
Сам Белокрылый не мог все время с ней возиться - он остался один, а каждый хаа-сар по-прежнему нуждался в песне покоя. Но после того разговора ее мальчишки больше не отходили: сменяя друг друга, правили повозкой или шагали рядом, болтали о приятных мелочах если не с ней, то между собой, шутили и смеялись.
А вскоре к ним пристроился и Синшер на соловой кобылке. Переполненный силой, как и все хаа-сар, этот парнишка был не злым, скорее задумчивым. А когда замирал, склонив голову, то взгляд становился светлым и далеким.
- Степнячку свою слушаешь? - спросил как-то Доду.
- Своих степнячек, - ответил он и даже улыбнулся.