Два ветра, сшибаясь у лиловых гор, навеяли за тысячи лет этот жёлтый бархан. Вершина его, как вулкан, курится в синее небо. А у подножия, похожие на сизые облака, гнутся по ветру кусты белого саксаула.
Поднимаемся медленно, шаг за шагом, по острому песчаному гребню. И кажется, что идём мы по узкому коньку крыши: вправо и влево скат. С шорохом ползёт из-под ног песок, ветер целыми пригоршнями швыряет его в глаза.
Больше всего сейчас хочется пить. В радужных пятнах перед глазами блестят стеклянные фляги, полные кристальной воды. Сизые грани их запотели от холода и выскальзывают из шершавых ладоней. Стынут на горлышке горячие губы, и ледяная вода вливается в тело.
Но только ветер засвистывает в ушах да на зубах поскрипывает песок. И жёлтые космы песчаной позёмки, как растопыренные пальцы огромных ладоней, полируют, гладят и трут скаты горы, кидают к вершине тучи песка, и вершина курится, как вулкан. И вдруг гора охнула и задрожала! Где-то внутри неё зародился гул; он рвётся наружу, он приближается и растёт. Вот он вырвался и навис над равниной, глухой, тревожный и непонятный!
Мы прыгаем с гребня на скат и катимся вниз. Под ногами взбухают жёлтые песчаные волны. Справа и слева несутся лавины песка. Гора гудит и трясётся. Всем телом чувствуем эту яростную дрожь: гора бьётся, как в лихорадке.
Несётся ревущий песок, гудит и трясётся гора. Поющий бархан поёт. Мы катимся вниз обалдевшие и оглушённые.
И вдруг тишина. Гора умолкла так же внезапно, как и запела. Поднимаемся на ноги и вытряхиваем песок из волос и ушей, пригоршнями выгребаем его из карманов и «выливаем» из ботинок и сумок. Мы очень довольны. Нам здорово повезло: мы слышали голос духов горы..
Совсем недавно ещё рёв горы вызывал суеверный страх. Сейчас уже все понимают, что это не «голос пустыни» и это не «духи горы». Но загадка поющего песка не разгадана до конца до сих пор.
Снова идём по пустыне, топчем ногами свою же тень. По пустыне струится знойное марево. Прямые стволики саксаула извиваются в нём, будто отражённые в неспокойной воде. Далёкие впадины под горами наливаются светлой водой. А голубые вершины гор вдруг отрываются от хребтов и повисают в воздухе, как облака. Всё ослепительно и неверно.
Снова солнце режет глаза. А юркие струйки песка засыпают наши следы.
Сам карусель
Средь золотых тростников у озерка красная осоковая поляна. Осоку ночью ожёг мороз, и она стала красной. Иду на зорьке по колено в красной траве, вслушиваюсь и всматриваюсь. Слышу — звякнула под ногой льдинка, вижу — из-под сапога выстрелили веером белые стрелки-трещинки.
И вдруг взрыв — хвостатая рубиновая ракета! Сзади вторая — кричащая, сверкающая, стремительная! Фазаны!
Я крутнулся, повёл за фазаном ружьё и уж было догнал стволами его дрожащий на лету хвост, — фазан исчез за ветлой.
Взрыв слева — круть влево! Но вижу только стволы ружья и не вижу фазана. Взрыв справа — кручусь вправо, вижу фазана, но не вижу ружья. Взрыв — в глазах двоится: два фазана, четыре ствола!
И пошло: взрыв сзади, спереди, слева, справа, рядом, дальше, ближе! Кручусь, кручусь ошалело — карусель да и только.
Ружья больше не вижу. Вижу только сверкающих птиц, перо которых вобрало в себя весь блеск солнца и все жаркие краски юга. Вижу их синие рогатые головки, отчаянно косящие глаза, бешено бьющие крылья, роскошные длинные хвосты, вибрирующие от ветра.
Дюжина жар-птиц на пылающей полянке!
Голова кругом!
Заячьи носогрейки
Морозище, даже зайцы продрогли. Может, даже уши себе отморозили. Не помогли ни тёплые заячьи шубки, ни шустрые заячьи ноги. И вот залегли зайцы в бурьян, призадумались, закурили заячьи носогрейки. Тут и там над бурьянами светятся трепетные дымки. Против солнца так и попыхивают.
Это зайцы свои носогрейки раскуривают. Где дымок — там и заяц. Лапки под себя поджал, уши на спину уложил, из носа колечки пускает. Думает.
Пустыня
Пустыня — это жёлтое и голубое.
Голубое вверху — небо. А жёлтое вокруг — впереди, позади, справа и слева. Сколько видит глаз и ещё дальше, за горизонтом. Земля, опалённая солнцем.
Окаменевшая звенящая глина, растрескавшаяся, как паркет, — это такыры. Топкие хлюпи-болота, засыпанные белой солью, — солончаки. Сугробы песка, разрисованного ветровой рябью, — барханы. И жара.
Скалы, почерневшие от загара. Камни, лопнувшие от жары. Раскалённый песок, который жжёт сквозь подошвы.
В пустыне всё непривычно и непонятно.
Реки, которые никуда не впадают. Проливные дожди, которые высыхают, не долетая до земли. Деревья, под которыми нету тени. Родники, вода которых не утоляет, а разжигает жажду. Даже хорошей погодой тут называют не солнечную и сухую, а пасмурную и дождливую. Даже зонт защищает тут не от дождя, а от солнца.
Идёшь, и тень твоя испуганно путается в ногах. Будто топчешь большую чёрную птицу. И шустрые струйки песка засыпают позади твой след…
Синяя борода
Он сидел на груде почерневших от пустынного загара камней. Сидел неподвижно, поджав кривые ножки и опершись на тонкие ручки.
Сидел и смотрел на меня.
За всю мою жизнь никто не смотрел на меня с таким презрением, как этот чешуйчатый уродец с пятнистыми губами! Мне даже не по себе стало — и я шагнул вправо. Уродец не пошевелился. Я шагнул влево — даже и не моргнул. Я зашёл сзади — он не повернулся. Я опять подошёл спереди. Уродец всё так же презрительно смотрел вперёд. Теперь уже мимо меня. Прямо перед собой. На весь мир.
Громоздились на небе горы из облаков. Блестели на горизонте миражи-озёра. Над землёй пронеслись стремительные птицы саджи. По земле, как видения, промчались джейраны.
Мои глаза разбегались. Он же смотрел в одну точку. Он был невозмутим. Он смотрел вдаль. Он презирал суету.
И вдруг весь он преобразился. Быстро приподнялся на лапках. Хвост закрутился спиралью. Сверкнули глаза под отёкшими веками. На горле отвисла чешуйчатая борода. Большая синяя борода клином.
Наконец-то в этом мире нашлось что-то, достойное его внимания! Даже белое брюхо его посинело, так он разволновался.
Я старательно смотрел по сторонам. Облака растаяли в небе. Потухли миражи-озёра. Давно унеслись саджи. И ускакали джейраны. Зато появилась… муха! Метнулась агама к мухе и проглотила, выгибая шею. Белым языком облизала пятнистые губы.
И снова живот у неё стал белым. И синяя борода исчезла. Опять равнодушие и презрение — к земле, к небу, к солнцу. Но только не к мухам.
Пустыня ночью
На горячие барханы опустилась прохладная ночь. Чёрная земля и небо цвета призрачной глубины океана. И тишина такая, какая бывает, наверное, только на океанском дне.
Но вдруг крик громкий, тоскливый и жутковатый слышится совсем рядом. Голос унылый, протяжный, какой-то пустынный. Он так и манит к себе.
Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над чёрной пустыней, но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И всё манит и манит В ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.
Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос всё зовёт и зовёт. Это авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. За такие глаза называют его глазуном. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и сорняками. И только два глаза, как два янтаря, поблёскивают на песке. За привычку лежать называют авдотку ещё и лежнем.