Но если Гёте был так загрязнен и в эстетическом, и в бытовом, и в политическом отношениях, если он в такой огромной мере оказался в плену предрассудков, то не должны ли мы сказать буржуазии: Гёте ваш, нам делать с ним нечего, хороните его, как хотите, пусть мертвые хоронят мертвого, — а Гёте принадлежит вашему миру, миру мертвых.
Энгельс не так смотрел на Гёте; он не только безоговорочно называет Гёте величайшим из немцев, но так как эта статья написана против Грюна, против мещанского восхваления Гёте, Энгельс дополняет еще:
«Если мы выше рассматривали Гёте лишь с одной стороны, то в этом вина исключительно господина Грюна. Он совсем не изображает Гёте со стороны его величия. Он спешит проскользнуть мимо всего, в чем Гёте действительно велик и гениален»[18].
В разных местах Энгельс прямо указывает на величайшие достижения Гёте. Так, например, в статье «Положение Англии», говоря о Карлейле, он попутно высказывается и о Гёте.
«Гёте неохотно имел дело с «богом», — говорит он, — от этого слова ему делалось не по себе; он чувствовал себя как дома только в человеческом, и эта человечность, это освобождение искусства от оков религии именно и составляют величие Гёте. В этом отношении с ним не могут сравниться ни древние, ни Шекспир. Но эту совершенную человечность, это преодоление религиозного дуализма может постигнуть во всем его историческом значении лишь тот, кому не чужда другая сторона немецкого национального развития — философия. То, что Гёте мог высказать лишь непосредственно, т. е. в известном смысле «пророчески», теперь развито и доказано в новейшей немецкой философии»[19].
Нет, ни в коем случае мы не можем сказать буржуазии: «Гёте ваш». Гёте принадлежит не только буржуазии, он какой-то своей стороной принадлежит и нам.
Как же развивался этот человек и что принес он с собой? Здесь также, подобно маяку, светит характеристика, данная Энгельсом.
Что это такое Sturm und Drang{170} молодого Гёте?
Все, кто видел Гёте в кругу взволнованных молодых людей, которым претило окружающее убожество, которые не хотели больше жить в смрадной мгле, которые хотели выявить, может быть, еще не совсем ясные мечты и осуществить их в жизненной практике, — те, кто видел Гёте в кругу этих людей, говорят о нем как о блистательном явлении среди явлений второстепенных. Это был человек, физически, морально и умственно одаренный до такой степени, что все, к нему приближающиеся, отмечали его исключительность и оставались очарованными им.
От имени своего поколения, назвавшего себя поколением гениев, Гёте, подлинный гений, ставил для себя и для других гигантскую задачу. Задача эта была не политическая, а чисто индивидуальная: развернуть все таящиеся в человеке возможности.
Но это и есть тот критерий, благодаря которому можно сравнивать различные общественные строи, порядки и уклады. Маркс говорит, что тот общественный строй выше, который позволяет максимально развернуть все заложенные в человеке возможности. Маркс понимает это самым демократическим образом: возможности, заложенные во всем человечестве, заложены во всяком человеке. У Гёте, может быть, эта мысль имела более аристократический оттенок, но не настолько, чтобы это сделало ее совершенно далекой от высказанной Марксом.
Во времена своей орлиной молодости, во всей полноте энергии, Гёте говорит, что ничто его не волнует так, как церковное песнопение «Veni, spiritus creator» («Гряди, дух творческий»):
«Я знаю, что это не обращение к богу; это обращение к человеку, и особенно к тому человеку, который одарен творчеством». Творчески одаренный человек — это вождь, это организатор.
И несколько позднее Гёте говорит:
«Стал ли бы я с такой тоской стремиться к тому, чтобы найти правильную дорогу, если бы не должен был показать ее своим братьям?»
Может быть, Гёте знал определение гения, данное Кантом. Для него гений осуществляет все как нечто естественное, вытекающее из его собственной индивидуальной сущности, но то, что он осуществляет, становится примером и законом для других.
Мы, обладающие марксистским анализом, можем сказать, что гении — глубоко одаренные люди — формулируют раньше, чем их класс в целом, то, что ему нужно, и мысли их молниеносно распространяются, становятся орудием самопознания масс. Таков был Маркс, таков был Ленин.
И Гёте хотел быть таким. Но не было в Германии такого класса, который мог бы поддержать его.
Гёте прекрасно чувствовал, что в эпоху, предшествующую Французской революции, не суждено осуществить идеала, невозможно достичь того, чтобы общество не мешало, а помогало развитию творчески совершенной личности. Он предчувствовал даже, что такие выдающиеся личности непременно будут разбиты, падут жертвами. Он создает «Прометея», «Магомета» и, наконец, «Вертера» — произведения, являющиеся как бы признанием почти навязчивой мысли, что нет иного выхода из этой катастрофы, как смерть.
Смерть оказывается просветлением, смерть оказывается апофеозом. Почему? Что это — мистика? Нет, это не мистика.
Если у величайшего буржуазного поэта Шекспира{172} Гёте учился в значительной степени такому пониманию жизни, что не важно-де быть счастливым, не важно быть победителем, важно быть великим, важно жить такими чувствами, мыслями, встречами в жизни и создавать в ней такие события, о которых можно было бы сказать: вот это подлинная жизнь, полная деятельности, величайшей энергии, то у другого буржуазного мыслителя, у Спинозы, Гёте учился познанию природы.
Для Гёте природа была «все» — единое целое, в котором все части связаны в некоторую гармонию. Но больше, чем Спинозе, Гёте присуща была идея, что это «все» постоянно совершенствуется, что процессы, которые происходят в мире, имеют смысл, потому что материя, обладающая бесконечными возможностями и осуществляющая в своем противоречивом развитии путем воздействия отдельных частей друг на друга, постоянно идет вперед, к лучшему, к высшему своему развитию. (Эта идея развития лежала вообще в основе немецкого идеализма), И кроме того, Гёте усваивал материю как необыкновенно одаренный художник; она была для него совокупностью красок, звуков, запахов, действенности, наслаждений, то есть она говорила ему через необыкновенно яркую ткань самых живых переживаний.