Я очень счастлив, что мне не пришлось, так сказать, в личном соприкосновении пережить нашу длительную политическую ссору с Лениным, когда я вместе с Богдановым и другими в свое время уклонялся влево и состоял в группе «Вперед», ошибочно разошедшейся с Лениным в оценке необходимости для партии в эпоху столыпинской реакции пользоваться легальными возможностями{10}.
За время этой размолвки я с Лениным совершенно не встречался. Меня очень возмущала политическая беспощадность Ленина, когда она оказалась направленной против нас. Богданов был до такой степени раздражен, что предсказал Ленину «неминуемый отход от революции» и даже доказывал мне и тов. Е. К. Малиновской{11}, что Ленин неизбежно сделается октябристом{12}.
Да, Ленин сделался октябристом, но совсем другого Октября!
Прибавлю к этим беглым замечаниям следующее. Мне часто приходилось работать с Лениным при выработке разного рода резолюций, обыкновенно это делалось коллективно — Ленин любит в этих случаях общую работу. Недавно мне пришлось вновь участвовать в такой работе при выработке резолюции VIII съезда по крестьянскому вопросу{13}.
Сам Ленин чрезвычайно находчив при этом, быстро находит соответственные слова и фразы, взвешивает их с разных концов, иногда отклоняет. Чрезвычайно рад всякой помощи со стороны. Когда кому-нибудь удается найти вполне подходящую формулу: «Вот, вот, это у вас хорошо сказанулось, диктуйте-ка», — говорит в таких случаях Ленин. Если те или другие слова покажутся ему сомнительными, он опять, вперив глаза в пространство, задумывается и говорит: «Скажем лучше так». Иногда формулу, предложенную им самим с полной уверенностью, он отменяет, со смехом выслушав меткую критику.
Такая работа под председательством Ленина ведется всегда необыкновенно споро и как-то весело. Не только его собственный ум работает возбужденно, но он возбуждает в высшей степени умы других.
Сейчас я не буду ничего прибавлять к этим моим воспоминаниям о Владимире Ильиче до революции 1917 года. Конечно, у меня имеется еще очень много впечатлений и суждений о том абсолютно гениальном руководстве русской и мировой революцией, которое наш вождь сделал достоянием истории.
Я не отказываюсь от мысли дать более полный политический портрет Владимира Ильича на основании позднейшего опыта: целый ряд новых черт — отнюдь не идущих, однако, вразрез с отмеченными мною и характеризующих непосредственно его личность, — конечно, обогатил мое представление о нем за эти последние шесть лет сотрудничества. Но для таких более широких и содержательных портретов придет еще время.
Мне кажется, что товарищи, пожелавшие вновь опубликовать эти слегка лишь мною редакционно измененные страницы первого тома «Великого переворота», не ошибутся, полагая, что и они имеют свою небольшую ценность в истории России и современности, к которой всегда наблюдается в самых широких народных кругах такой обостренный и законный интерес,
ЛЕНИН
Речь, произнесенная 27 января 1924 г., в день похорон В. И. Ленина, на общем собрании работников искусств Москвы.
Печатается с исправлением явных ошибок по сборнику: А. Луначарский, Ленин. М., изд. «Красная новь», 1924.
Товарищи, я хочу в беглых чертах сказать вам о том, кем являлся Ленин в истории России, нашего отечества, кем он являлся в истории мира, и затем хочу поделиться некоторыми личными воспоминаниями или, вернее, попытаться дать вам абрис, силуэт Владимира Ильича как живого человека, поскольку мне приходилось его наблюдать.
В русской истории значение Ленина так велико, так неизмеримо, что вряд ли какое бы то ни было другое лицо во всей истории России может стать с ним рядом.
В течение веков Россия застыла на отсталых позициях — культурных, политических и экономических. Экономическая отсталость была, конечно, главной причиной отсталости в остальных отношениях.
России особенно не повезло. Ее капитал развился поздно, и хотя он достиг уже довольно значительной стадии к концу XIX века и по структуре своей был очень высок, то есть очень большой процент капитала был вложен в крупные предприятия, концентрировавшие большое количество рабочих в главнейших промышленных городах России, хотя, таким образом, внешне Россия как будто бы уже во много раз превзошла тот экономический уровень, который свойствен был, скажем, Франции в эпоху Великой революции, тем не менее революция русская опаздывала и возросший капитал охотно мирился с самыми отсталыми формами самодержавия. Причиной этого было то, что русский капитал сознавал рискованность буржуазной революции, ибо предшествовавшие буржуазные революции, чем дальше на восток и чем позже, тем больше выявляли следующую за ними волну — волну пролетарской революции. Пролетариат, так сказать, наступал на пятки революционеров буржуазных, стремился, идя по стопам их, совершить такие акты, которые в расчеты буржуазных революционеров отнюдь не входили. Благодаря этому революция в России задержалась.
Самая история нашего революционного движения с тех пор, как оно приобрело важное историческое значение, шла странно. Носителями революционного сознания у нас были интеллигенты, сперва тот небольшой слой передового дворянства, который чувствовал себя более интеллигентами, чем сельскими хозяевами, представлявший собой крайне левое крыло по-европейски развитого помещичества, не мирившегося с положением холопов, на которое осуждены были в России и высшие классы по отношению к трону, не мирившегося с пережившим себя крепостничеством и т. д. Но дворянская революция в России, создавшая несколько ярких эпизодов, не потрясла сколько-нибудь серьезно трон, и для первых же подлинных революционеров было ясно, что трон можно потрясти только силами масс. Эти массы — конечно, страдающие, конечно, угнетенные, конечно, раздавленные непомерным хозяйственным и политическим гнетом — были налицо. Это были деревенские массы. Но никак нельзя сказать, чтобы деревенские массы в эпоху развития нашего революционного движения, начиная, скажем, с 40-х годов прошлого столетия, играли тут заметную роль.
Бывали полосы крестьянских бунтов{14}, разрозненных, малосознательных, без программы, без ясной цели. Революционерам-интеллигентам (частью выходцам из низов) казалось естественным обратиться к крестьянству, воззвать к нему, сорвать повязку с его глаз, показать ему, как обстоит дело, доказать ему, что оно непобедимо и ничто не сможет сопротивляться его воле, если эта воля организуется. Но на этом пути успеха не было. Крестьянство не только было темно, но еще и до такой степени распылено, в такой мере отсутствовали в нем какие бы то ни было организующие начала, что проповедь, пропаганда, агитация революционеров попадала в крестьянскую массу, как в глухую стену, и не вызывала почти никакой реакции с его стороны. Интеллигенция осталась, таким образом, одинокой.