… Штрихи, наброшенные чернильным пером на обрывки затухающей жизни. Черно-белые отпечатки, летящие сквозь время, прощальный взгляд на то, что когда-то было и вдруг разлетелось; тоскливые, грубоватые, изломанные символы сознания. Стройные деревья, резные листья, струйка дыма, мальчишки на велосипедах, лица каких-то людей и что-то еще, неразборчивое, чему нет названия…
Не отрывая взгляда от картины, девушка делает два аккуратных шага назад. Иллюзия неявного присутствия исчезает. Возникает контур мужской головы. На суженной книзу окружности появляются скулы и характерный подбородок. Девушка протягивает руку и гладит воображаемое лицо.
– Когда-нибудь я тебя дорисую, – говорит она. – Когда-нибудь я тебя увижу… Я чуть-чуть оттеню снизу… сделаю четко… у самого края…
Кисть уже в руке, краски на столе рядом. Едва касаясь полотна, девушка делает несколько плавных движений. Отходит, смотрит, что-то прикидывает в уме, повторяет эту операцию несколько раз, недовольно фыркает, подтирает губкой и повторяет заново. Спутанная с образом, прорисованным на холсте, она уходит в далекий мир смутных воспоминаний, начинает что-то напевать речитативом, пританцовывает и куражится, как малый ребенок.
И как всегда в такие минуты – все эти годы, что она рисует картину, – подхваченный внезапным порывом, из недр ее души летит светлый комочек тепла. Он оживает, греет ее, с каждым движением кисти это тепло перетекает на холст, светится ярким бисером на застывающих красках, все больше проявляясь в том, что когда-то приобретет черты, станет лицом мужчины, бредущим по сельской дороге к девочке, которая прячется за занавеской. Ванда пишет, старательно, кропотливо, она ждет, когда произойдет ежедневное чудо – исчезнут трещинки на желтом фоне разорванной жизни, могучий рывок понесет ее вверх, вытолкнет из вязкого мрака небытия, когда она услышит тревожный крик пересмешника, понесется дальше ко взгорку со столбиком пыли, по узкой дороге, к сетке забора… Она ждет, когда время повернется вспять, возвращая когда-то забытое, но сбереженное в сердце: русые волосы, потревоженные ветром, карие глаза, поникшие брови и грубые руки, которые прижимают ее к себе…
Долго, очень долго звонит телефон в сумочке, брошенной у стола. Он звонит и позже, через какое-то время, звонит постоянно, навязчиво и неуместно. «Lolli, lolli, lollipop…». Звуки кружат в тишине мастерской и исчезают в возбужденном, протяжном, суетливом шуме города – сиеста в Мадриде прошла.
Булка
Булка вышел за калитку, остановился, щурясь от ярких лучей жаркого летнего солнца, сделал несколько волнообразных, неуклюжих движений, имитируя какое-то физическое упражнение и сочно, раскатисто отрыгнул на всю улицу. С березы сорвалась ворона и, обиженно каркая, скрылась за деревьями. Булка сытно, хорошо покушал. Его толстое, рыхлое тело требовало много пищи и, зная это, он поглощал все подряд, нисколько не заботясь о фигуре. Набить желудок – одно из основных удовольствий Булки. И было еще одно – женщины. Еда и женщины – больше он ни о чем не мог думать. И если первого всегда было в достатке, то о втором оставалось только мечтать. В любое время суток – ночью, днем, вечером – он видел перед собой обнаженные тела, стыдливые в своем целомудрии и развратно изогнутые в призывных позах, ждущие, изнемогающие от нетерпения и страсти в предвкушении того, чтобы он коснулся их, завладел ими, дал им то блаженство, которое в его понимании еще именовалось грехом. Эти видения не давали покоя, они преследовали, угнетали его, и он жрал, по шесть, по семь раз в день, ибо только тогда они отступали, растворялись, притаившись где-то в подсознании.
Булка вдруг заметил, что стоит, плавно покачиваясь взад-вперед с вытянутыми руками, сжимающими что-то воображаемое. Он тихо выругался, даже, кажется, смутился немного и затем издал громкий, дребезжащий звук. Испуганно огляделся вокруг – не слышал ли кто? – и глубоко, неровно вздохнул. У него так случалось часто из-за несварения желудка, но он всегда выбирал моменты, когда никого не было рядом.
Легкий ветерок пробежал по листьям деревьев, прошуршал ими и растворился в летнем зное. Булка повернулся и пошел по направлению к зеленому забору, видневшемуся в конце улицы.