– У бабочек очень короткое счастье. Как и сама жизнь.
– Зато очень яркая. Потому что бабочки живут одним днем. Представляешь? Вся их жизнь заключена в одном дне. Все счастье, вся прелесть, все переживание только в одном миге сегодняшнего дня. А эти города, про которые ты говоришь… ведь завтра пригреет солнце, и они все исчезнут. Завтра ничего не будет. Зато есть сейчас. Понимаешь?
Твой голос накладывает на темное полотно застывшего момента дрожащие, легкомысленные, неуместные мазки эпатажа, в которых вызов юного существа смешан с протестом самому ходу времени. Ты продолжаешь смотреть на меня, и я вижу в твоих глазах осознание собственной правоты. Подпорченный набросок зимней элегии в который раз томит мою душу, опять все получилось не так, как было задумано. Реальность окружающего меркнет и становится похожей на абстракцию с двумя противоречиями – желанием вернуть все назад и невозможностью это сделать.
Я опять выбрасываю неудачный эскиз вон из своей жизни.
– Мне очень жаль. Я тебя не понимаю, но все же пусть будет так, как ты хочешь, – говорю я. – Поэтому больше не буду тревожить. По крайней мере, до следующего раза. Желаю тебе счастья.
В твоем взгляде появляются удивление и замешательство. Возможно, ты думала, что я буду тебя уговаривать, приводить аргументы, убеждать. Может быть, ты надеялась на игру, как на атрибут этикета – ведь девушка не должна уступать сразу, она может и пококетничать, – и уже потом, соблюдя приличия момента, отступить, согласиться, но только после уговоров. Сдаваться всегда надо красиво – где-то я слышал такое выражение. Но моя картина не подразумевает поле сражения, и вся моя жизнь, которая будет после – это поиск идиллии в тихом городке у камина. Однако сама мысль о грубом жесте, об этой упущенной возможности будет преследовать меня еще долгие годы.
Хочется думать, что я увидел в твоих глазах еще и скрытое сожаление о поспешном, не в меру обдуманном высказывании, что сорвалось с твоих губ. Но, впрочем, это только домысел, ничем не обоснованный. Снежинки у твоей щеки суетятся в припадке панического напряжения, белые снежинки, они похожи на рой крохотных бабочек, встревоженных чьим-то невидимым взмахом. У меня возникает желание поцеловать тебя. Я придвигаюсь ближе, и моя тень падает на твою щеку. Этого мне хватает. Снег поскрипывает под ногами, когда я ухожу от тебя в пустоту.
***
…Прожитые дни я не считал, но уверен, что их прошло больше десяти тысяч. Почти каждый день я доставал новый холст и делал набросок, который мог бы меня удовлетворить. Все безнадежно… Да вот и еще беда – краски со временем затвердевают. И мой внутренний взор уже не так ярок, как прежде.
За эти долгие дни я побывал во многих городах, пожил в разных домах, узнал много людей. Я обзавелся семьей, у меня есть дети и внуки. Как часто мы сидим у камина, как часто я им рассказываю разные истории… Я перед ними открыт, как старая книга, на каждом листе которой – строки моей жизни. Вот только одного они не знают – про тот уголёк, что постоянно светит в моей душе и который окрашивает этот дивный мир в краски, созвучные моим чувствам. И сколько бы любви и участия не окружало меня в разные периоды времени, моя душа всегда будет одинокой, и всегда ее будет согревать этот неугасимый уголёк, излучающий тепло и свет. Все мы рождаемся и умираем в одиночестве, и у каждого есть своя маленькая тайна, которую мы лелеем в душе, не давая ей угаснуть. И это есть то, что ведет нас по жизни.
Очень много дней я провел в суете. Бывали времена, когда я падал, но затем поднимался вновь. Я ставил перед собой цели и достигал их. Оглядываясь назад, я мысленным взором окидываю всю череду событий, которые сложили мою судьбу, и понимаю, что это всего лишь фон, накладывающий бледные узоры на темное полотно далекого, единственного мига моего бытия, которое остановилось во времени и застыло в порыве чего-то важного и недосказанного. Зимний вечер из призрачной юности, снежный вихрь и изгиб твоей скулы в хороводе пляшущих огоньков. Нет имен, нет названий и координат, есть только навсегда впечатанный в мою душу штрих – с высоким изломом, четкий, волнующий, беззащитный, родной, – бережно нанесенный кистью на смешение черного, синего, желтого и белого. И есть я, пребывающий вовне, но всегда рядом, всегда ласкающий взглядом этот изгиб, как зачарованный созерцатель, как творец, отдавшийся магии своего творения.
Десять тысяч дней и ночей… Почти каждую их них, в смешанной реальности подступающего сна, когда часы растягивают удары секунд, я видел темнеющее полотно с наброском зимнего сквера, метелицу, размытые фонари, овал твоего лица и линию щеки, на которую падал бело-желтый свет. Студеный свет, морозный, холодный, он тугим покрывалом лежал на твоем облике, и сквозь него ничего нельзя было разглядеть. Все лишь угадывалось, как во фрагменте, витающем во времени, и звуки в этом стылом воздухе были легки, и отдавали дрожью в душе. Я перекраивал наши слова, каждый раз перебирал все возможные варианты в надежде утром проснуться там, куда я так стремился все эти годы, я наивно принимал сослагательное наклонение, грезил, лежа в теплой постели, на вонючей лежанке или в поле, зарытый с головою в сено, – везде и во все времена, где бы и когда бы я ни был. И надежда моя была так сильна, что порой она перерастала в уверенность, и тогда я засыпал, думая, что утром увижу тебя в ярких лучах солнца. Но каждое утро приносило новые заботы и суету, и мысли о тебе откладывались до следующего раза.