Оглядываясь теперь назад, я, конечно, вижу, что такой шаг министра был очень смел. Тридцатилетнему молодому штабс-капитану гвардии дать ответственное и значительное место для замены старого тайного советника было рискованно. Хотя и смутно, но я и сам понимал это тогда же. Но это сознание подстегивало меня, дало мне энергию, настойчивость и силы, заставило всецело отдаться театральному делу. Оно побудило меня до последней минуты службы в театре не изменять ни напряжения, ни темпа в работе. Мало того, это же обстоятельство помогло мне внушить то же напряжение и темп большинству моих сотрудников. Я могу смело сказать, что в дело казенных театров во все описываемое двадцатилетие была вложена коллективная душа служебного персонала театров.
Осенью 1881 года граф Воронцов, еще раньше знавший меня в военной службе, пригласил меня к себе, любезно принял, предложил заместить т[айного] с[оветника] Юргенса и дал мне рекомендательное письмо к директору театров И. А. Всеволожскому.
Перспектива свидания с директором театров погрузила меня в целый водоворот ощущений и размышлений. Мне предстоял серьезный шаг перехода от испытанного к новому и гадательному. Не так-то легко было скинуть пятнадцатилетний трудно доставшийся гвардейский мундир и отказаться от только что достигнутой юридической карьеры. С другой стороны, заманчива была возможность попасть на то поле деятельности, которое манило с детства. Тем более заманчиво было на этом поле то, до некоторой степени командующее, положение, которое предлагалось. Мне предстояло решение уравнения со многими тревожными неизвестными.
С такими мыслями в голове, надев парадную форму, я отправился в морозный ноябрьский день 1881 года на Французскую набережную[69] к дому Тучковых, в нижнем этаже которого, в ожидании ремонта казенной квартиры, проживал с женой, с двумя дочерьми-подростками и с пожилой сестрой Иван Александрович Всеволожской. Он незадолго перед тем заменил на посту директора театров барона Кистера.
Войдя в квартиру, я сразу попал в приемную директора, полную громко разговаривающим народом. Мелькнули ранее знакомые мне лица Направника, Кондратьева, А. Потехина. Остальные были мне неизвестны. Кто был в пиджаке, кто во фраке. Ко мне тотчас же подошел пожилой бритый и румяный чиновник, как я узнал потом, секретарь директора Остроменцкий. Впоследствии Всеволожской охарактеризовал его мне названьем «розаном на куличе, столь же полезным ему, как летающий пузырь с водородом»[70]. Секретарь спросил меня о причине моей явки. Я ответил, что имею письмо от министра двора для вручения директору. Остроменцкий вышел на минуту в соседнюю комнату, из которой раздавались громкие голоса, и тотчас же возвратился, сказав, что директор просит подождать. Ждать пришлось около часу в наблюдении калейдоскопа сменяющихся лиц и разговоров. Они были весьма разнообразны: иногда они касались вопросов, не относящихся к театру и мне малопонятных; иногда раздавался смех по поводу какого-нибудь острого словца или анекдота. Смех часто раздавался и из комнаты директора. Видно было, все держали себя свободно, без стеснений. Люди сменялись, приходили новые, и комната была по-прежнему полна народа. В общем, чувствовалась какая-то бестолковщина, фамильярность. Наконец меня попросили к директору. Не без волнения прошел я в его кабинет.
При моем входе вежливо приподнялся с кресла представительный элегантно одетый безбородый господин с моноклем в глазу. Галантно протянув мне руку, он просил меня сесть. Приняв от меня письмо и выслушав объяснения, он сказал:
– Да, я знаю. Граф Воронцов говорил уже мне о вас. Очень рад познакомиться.
Прочтя письмо, он вторично заглянул в него и продолжал:
– Вас зовут Владимир Петрович? Скажите мне, пожалуйста, Владимир Петрович, вы языки знаете?
Я сказал, что вообще в языках слаб. Лучше знаю французский язык, чем немецкий, но свободно разговаривать не могу.