— Добро… Добро, поп. Хочешь, я назначу тебя моим духовником? Или… Или прими постриг, и я посажу тебя митрополитом на Москве… Макарий дряхл, немощен. Надо думать, дни его сочтены…
— Ничего мне не надо, государь! Ничего-ни богатств, ни чинов церковных, ни посоха святительского… Дай мне только право говорить с тобой! Дай мне право утешать тебя, и наставлять, и печалиться вместе с тобой, и людей для тебя искать, кто мог бы и своё плечо подставить под тяжкую ношу твою, ибо одному тебе с ней не совладать. Дай мне право молиться за тебя, царь, и просить у Всевышнего удачи тебе во всём, и если вновь будет мне глас либо знамение с Небес, бестрепетно тебе о том сообщать… Ничего мне не надо! Ничего. Была бы тверда держава твоя, великий государь, и были бы в добром здравии ты и царица твоя, и прекратились бы мятеж, и смута, и раздоры всяческие на Москве… А устроится земля твоя, царь, успокоится народ, и войдёшь ты в мужество своё, и утвердится власть твоя по всей державе твоей — отпусти меня, смиренного, в монастырь, душу спасать да Бога молить за тебя и за весь народ христианский, да книги писать. Ибо с младенческих самых лет таким, а не другим видел я в мечтаниях моих свой конец…
— Добро… Будь по-твоему, отче Сильвестр. Верю я тебе и словам твоим… Верю! Пока… А теперь иди. Я устал. Разум мой мутится. И ноги мои не держат меня… Благослови, отче Сильвестр! Благослови сына духовного своего… Но из Москвы, поп, смотри, никуда не отлучайся! Скоро… Скоро, наверное, ты понадобишься мне.
…Тих и задумчив был царь, когда вновь закрылись за ним двери царской опочивальни. И тих, и кроток, и полон любви был взор юной царицы Анастасии, встретившей на пороге господина своего.
— Они… Они ушли, Иван?
— Ушли. Поп тут один, неведомо откуда взявшийся, остановил их. А пушкари прогнали… Теперь они далеко. Наверное, уже в Москве…
— Матерь Божия, Владычица Небесная! Ушли? Значит, спасены? Иване, Иване, сердце моё — значит, мы спасены? Значит, мы будем жить? И ты опять будешь со мной и будешь любить меня? Мы спасены, Иван! Спасены!
Вскрикнула царица, всплеснула руками и затихла в объятиях царственного супруга своего, молча гладя его по груди, по вискам, по слипшимся от пота волосам…
— Да, Настенька! Да. Спасены. И я опять царь, и опять в державе моей всё спокойно и всё подвластно мне… А сделал это всё один бесноватый поп! И этот поп ругательски ругает меня, и грозит, и кричит, что он послан мне Небом, чтобы спасти меня…,
— А если так? Если так оно и есть, Иван? Если он и вправду послан нам с тобой Небом? А ты…
— А что я?
— А ты отринешь его, и Небо обрушится на тебя, и мы погибнем, и держава твоя погибнет вместе с тобой… Иване, Иване, мне страшно! Я жить хочу! Я хочу любить тебя, я хочу, чтобы у нас были дети, внуки, я хочу состариться с тобой на одной подушке… Я царствовать хочу, Иван! Я хочу, чтобы люди до скончания веков поминали тебя добром, а вместе с тобой и меня, верную рабу твою…
— Думаешь… Ты думаешь, он действительно нужен мне, этот поп?
— Нужен, Иване, нужен! Вспомни, как рыдали, как прощались мы с тобой всего час назад, не чая избавления себе… О, как страшен был рёв безумной толпы! Господи, как страшен… И вдруг — тишина! И будто и не было ничего… Как же могло такое статься без воли Её, Заступницы нашей Небесной? Она, она послала нам этого попа, а мы отвергнем его? Ты царь, Иван. Ты великий царь! И не мне в простоте моей советовать тебе… Но я люблю тебя, Иван! И не разум, а сердце моё женское, сердце вещее говорит мне: поп тот послан спасти нас обоих. Иване, Иване, покорись воле Божьей! Приблизь попа, возьми его в совет. Чует моё сердце — много ещё добра принесёт он тебе…
— Приблизь! Легко сказать — приблизь… А кто допустит его ко мне? Даже если мы с тобой этого захотим? Не прорваться, не пробиться ему, худородному, сквозь бояр моих. Вытолкают они его взашей: куда-де ты, невежа, затесался? Кто тебя, кутья прокисшая, здесь ждал?… Да тот же дядя Михаил, князь Глинский. Сама знаешь… Да и твои братья Захарьины…
— Дяде твоему, Иван, теперь конец. Больше подле тебя ему не быть. Пусть Бога благодарит, что хоть живой-то остался, что ноги унёс подобру-поздорову. А мои… А мои пока ещё в силу не вошли, чтобы перечить нам с тобой. Не только твоя — и моя воля пока ещё для них закон… Да, Господи, о чём мы говорим?! Ты царь, Иван! И всё в державе твоей — твоё. Одно твоё слово — и покатилась с плеч любая голова, хоть Глинских, хоть Захарьиных, хоть Челядниных, хоть кого ещё… Забудь! Забудь, наконец, о детских страхах своих, о смутьянах и властолюбцах, измывавшихся над тобой, сиротой, столько лет… Теперь ты царь! Ты наместник Бога на земле! И слово твоё равно слову Его, и воля твоя — это воля Его! И да покорится ей всякий человек…
— Не могу… Не могу я, Настенька, забыть! Ни о чём не могу забыть. Даже когда я с тобой. Всё чудится мне где-то там, за спиной, некто чёрный, страшный, с ножом либо кистенём. И рука его уже занесена надо мной, и никуда мне ни убежать, ни спрятаться от него, и он — моя смерть…
— Иване, Иване — я знаю! Знаю! Но это пройдёт, Иван! Я знаю — пройдёт! Я жизнью своею отмолю у Владычицы нашей Небесной покой душе твоей, и избавление от страхов твоих. А людей, кто страшит тебя, кто напоминает тебе о горьких днях сиротства твоего, прогони. Прогони, Иван! Кончилось их время. Прочь! В поместья отдалённые, в города украинные — прочь! Новых позови, новых набери, Иван. Новых, чистых душою, не запятнанных перед тобой ничем. Преданных тебе, готовых дело делать вместе с тобой, — думаешь, нет таких вокруг тебя? Есть, Иван. Только оглянись…
— И первого — попа?
— Да, Иван. И первого — его…
Буен, горяч был великий государь и в отрочестве, и в ранней юности своей! Много злых, греховных дел успел он совершить, многих людей обидел, несмотря на юный возраст свой. И от разврата тёмного, потаённого не уберегли его наставники царские, и от вина хмельного не сумели удержать, и от скоморошества, и от игры в зернь, и от других многих постыдных, неподобающих чести его забав. А вот женился государь — и стал меняться на глазах…
Нет-нет! И людей, бывало, ещё травили медведями на царском дворе одной потехи ради. И боярина почтенного, седовласого, служившего ещё отцу его, случалось, царь иной раз насильно напоит допьяна, а потом его же и срамит, и потешается над ним. И девкам дворцовым всё ещё опасно было попадаться ему на глаза: схватит иную, стиснет, и тут же в чулан, и не закричишь тогда, не позовёшь на помощь никого — царь!.. Но уже стали примечать ближние люди, что куда как реже случались теперь вспышки беспричинного гнева царского, и речь, и взор его смягчился, и поступь его стала наливаться державной тяжестью и силой, и в дела мало-помалу начал царь вникать, и не по чужой подсказке, а сам, по одной лишь охоте своей, как то и подобало истинному самодержцу. И ревность к Богу, к молитве истовой, и чтению душеспасительному вдруг проснулась в царе, и многие церкви новые повелел он заложить, и в Троице-Сергиев монастырь пешком ходил он на богомолье с юной царицею своею, даром что и месяца со дня их свадьбы не прошло, и молился там, и постился, и с братией беседовал о Боге, о душе, о жизни нашей бренной лёгкому сну подобной…
А всё она! Она, лебедь белая, она, красавица наша Анастасия Романовна, ангел Божий во плоти, заступница всех скорбящих и обиженных, всех убогих и покинутых… Она любовью, и лаской, и кротостью своею ангельской растопила сердце царя, уже успевшее ожесточиться во дни горькой юности его, во дни смуты, и мятежа, и нестроения великого на Руси. Она улыбкой своею светлой и речью приветливой укротила буйный нрав и свирепые порывы его. Она вселила в сердце царственного супруга своего терпение державное, и помыслы высокие, и снисхождение к рабам его… Молитесь, православные, во здравие благоверной царицы нашей Анастасии! Да ниспошлёт Господь ей мир, и покой, и долгую счастливую жизнь в радости и тишине. Молитесь! Ибо, пока жива она, живы и мы…
Страшен был гнев толпы народной! И страшно было дыхание смерти, впервые так явственно дохнувшей в лицо царственной чете. А всё-таки… А всё-таки семнадцать лет есть семнадцать лет! Ещё не вся и пешая, и конная стража вернулась из погони, ещё валялись неприбранные тела потоптанных и задавленных на царском дворе и вдоль дороги, а уже чистым звонким колокольчиком раздавался смех юной царицы на высоком дворцовом крыльце, уже заскрипели резные качели в саду под сафьяновым её сапожком, и уже несла старая мамка царская румяное налитое яблочко на блюде, чтобы попотчевать свою любимицу, побаловать её, затейницу, солнышко наше красное, цвет наш весенний, лазоревый… И уже забыл царь Иван, глядя на юную, весёлую жену свою, страх и тоску, и смертный пот, заливавший ему глаза всего час-другой назад, и уже вновь готов он был дурачиться и веселиться, радуясь молодости своей и силе, и уже вновь чувствовал он поднимающийся жар в крови и ненасытную тягу к этой гибкой, ласковой, смеющейся женщине, что одной лишь любовью своею за полгода превратила его из угрюмого, ненавидящего всех подростка в самого счастливого человека на земле.