— Велика вина и обидчиков моих, — говорил царь. — Но не к мести зову я вас, православные. Не мести жажду я, не крови виновных передо мной и перед тобой, народ московский… Прощения! Прощения и примирения жаждет душа моя. И не кровью, не топором, а любовью и кротостью будем мы крепить державу Российскую, вручённую нам Богом. Да воцарится в земле нашей правда, да обрящет всяк живущий в ней милосердие и милость царскую по делам и заслугам своим! Да прекратятся в городах и весях наших насилия, и бесчинства, и неправедный суд злых наместников и тиунов, и да станет весь народ русский заодин! Клянусь: ни единая обида, ни единая слеза убогих и обиженных не пройдут впредь мимо меня. Но и тебя прошу, народ московский: отложи брань и междоусобие, и корысть, и злобу к соседу своему, и всякую другую неправду, отчего стон стоит по всей нашей земле… И не думайте, сильные мира сего, живущие в бесстрашии, что призыв мой от слабости моей! Кончилось ваше время! Кончилось ваше своеволие. Отныне и впредь одна только воля и есть в державе Российской — то воля моя, господина вашего, помазанника Божия, царя и самодержца всея Руси! Либо пойдёте вы вместе со мной, куда поведу я вас, пастырь, Богом вам данный, либо опала вам и гнев мой! И не ждите тогда пощады ни от меня, ни от народа моего. Не ждите! Бога, народ московский зову в свидетели- не будет вам её!
Умолк царь. Умолкло и улеглось где-то там, у древних стен кремлёвских, эхо от юного, звонкого голоса его. И сейчас же взорвалась, взметнулась заснеженная площадь ликующими кликами, и вскинулись люди московские с колен, и бросились к подножию Лобного места, тесня стражу и не обращая внимания на бердыши, чтобы только протянуть к нему, государю великому, молящие руки, чтобы только коснуться носка его сафьянного сапога.
И плакал царь, не скрывая и не стыдясь своих слёз. И плакали седобородые, многое повидавшие на своём веку бояре его. И рыдала, всхлипывала, выкрикивала бессвязные слова толпа, охваченная неведомым ей прежде чувством единения и братской любви. «Слава! Слава! — гремело на площади. — Живи, государь! Царствуй на благо державы своей! А мы все дети и слуги твои…»
А потом в Кремле, в Грановитой палате, чудной красотой и благолепием своим, заседал Собор лучших людей Русской земли — и митрополит, и епископы, и думные бояре, и дворцовые чины, и дети боярские, собранные из Москвы и иных городов по царскому прибору, смотря по заслугам и достоинству кого. Многие дни сидел тот Собор, прозванный людьми Собором примирения. И о многих великих и многотрудных делах говорилось на том Соборе, и о многих надеждах и намерениях своих поведал тогда царь ближним своим людям.
Сидели бояре и первосвященники, думали, потели в шубах своих, качали седыми своими бородами, пряча от царя и друг от друга насмешливую ухмылку либо сомнение, что то и дело вспыхивало у них в глазах в ответ на горячие, непривычные задором своим речи царские. Но настойчив был царь в прямых и жёстких вопросах своих, и не было в них ни попрёков, ни укоризн, а была лишь боль и горькая печаль о великом нестроении российском. И каждый, кто сидел на том Соборе, понимал, что нет, не отсидеться ему нынче, не отмолчаться, как в былые времена, не спрятаться за спины других, а придётся в конце концов и ему высказать, что у него на душе, — не отстанет царь и от него.
А в дальнем конце палаты, ниже всех, на угловой скамье сидел незаметный тихий человек — малознакомый кому прежде благовещенский протопоп Сильвестр. А рядом с ним на той же скамье, внимательно вглядываясь в лица говоривших, сидел другой малоизвестный человек, стольник царский Алексей Адашев-ныне постельничий царя и начальник Челобитной избы. Но хоть и не велики оба они были по достоинству своему, а нет-нет да и бросали многие родовитые бояре и могущественные иерархи церковные тревожный взгляд то на одного, то на другого из них, пытаясь угадать, что же у них на уме. Знал Собор, что и речь царя на Лобном месте, и речи его на самом Соборе готовил тот тихий протопоп. И знал Собор, что никакие важные дела не шли теперь мимо того сурового, строгого юноши, включая и самые тайные бумаги, что сносились обычно прямо к царю, в его постельничью казну.
Легко, светло было на душе в те дни у царя! И ясными, простыми казались тогда ему все цели его, и прямым, как летящая вдаль стрела, виделся ему его путь. Нет, конечно, и тогда уже не был он наивным ребёнком, и тогда уже видели глаза его и сомнения, и насмешку, и даже плохо скрытую неприязнь на лицах многих советников своих. Но, как сказано в Писании, «кто не против вас, тот за вас». Ни единого слова, противного замыслам царя, не было произнесено на том Соборе. И никто ни из высших иерархов церковных, ни из бояр, ни из воинских людей не перечил ему ни в чём, что бы он ни предлагал.
А предложил тогда царь многое. Прежде всего предложил он отступиться от векового обычая русского — кормления наместников и волостелей царских[32] за счёт тех городов и сёл, что входили в их наместничества, и лишить их, наместников, права высшего суда и над лучшими, и над чёрными людьми во вверенных им владениях. Многие тяготы и утеснения народу христианскому были от того кормления и от того наместнического суда. И редко кто из сановников царских, посылаемых в кормление, мог удержаться от соблазна играючи в кратчайший срок нажить себе богатства несметные за счёт государевых тяглых людей, отданных ему в управление. И пришло государство Российское от лихоимства и алчности тех кормленщиков в великую скудость и разорение, и надо было тот обычай менять.
Покряхтели, пожевали губами бояре и князья, почесали в затылках, но в конце концов порешили: быть по сему! Но только не враз, не в одночасье, а смотря по надобности и по удалённости земель и стран российских от Москвы.
Ещё предложил царь начать выдавать городам и волостям московским, которым пристало, губные грамоты, чтобы решали жители их-и служилые, и посадские люди, и вольные хлебопашцы — дела свои сами, соборно, по рассуждению и приговору своему, и подать бы в казну собирали, как по государеву обложению надлежит, и войску бы царскому радели, и людей бы в походы царские всем миром снаряжали, кому сколько царь укажет, и дороги бы строили, и мосты мостили, и от пожара бы береглись. А суд бы свой вершили тоже сами, малые дела, через выборных присяжных людей — старост и целовальников[33] своих. А большие бы дела, которые о душегубстве, или о разбое с поличным, или о колдовстве, сносили бы в наместнический либо царский суд, смотря по вине.
Высоко вознеслась тогда мысль царская! И далеко в даль веков проник он взором своим! Напомнил царь тогда боярам, и служилым людям, и всему Собору Земскому, что тем правом давно уже пользуются многие города во многих землях христианских, а начался тот обычай в городе Магдебурге. И какая есть причина, вопрошал царь советников своих, чтобы и в Русской земле тому обычаю наконец не быть?
Долго потом толковали о сём великом деле бояре и чины церковные, тряся бородами и хваля царя за мудрость его. Но не одна лишь хвала звучала в их речах: так-то оно так, говорили они, дело, спору нет, нужное, и многие выгоды сулит оно и державе Российской, и царской казне, и всему народу христианскому. Но пойдёт ли, приживётся ли такой обычай на Руси? Не привык русский человек сам собой управляться, сам за себя решать. Испокон веков полагался он во всём на промысел Божий, да на волю царскую, да на власть и силу ближних людей государевых — наместников и волостелей его. А ну-ка сами не примут люди московские такую новизну, сиречь тот дивный обычай иноземный? А коли примут, так опять не по-ихнему, а по-нашему, и опять начнутся на Руси смута и шатание, и опять всяк потянет к себе. Было уже так на Руси! Было — и Новгород Великий с буйным вечем его, и Псков, и другие, поменьше, города. А где что оно теперь? Нелёгкое дело затеваешь ты, государь! Не надорваться бы, не раскачать бы пуще прежнего державу твою… А всё ж попробовать, надо думать, стоит! Верим мы в счастье твоё, государь, и в юность твою, и в десницу Всевышнего, простёртую над тобой! Ну, а коли не пойдёт то дело великое, так ведь всегда можно и назад поворотить. Жили деды и прадеды наши без того права магдебургского, лишь по воле государей своих — проживём и мы!
32
…волостелей царских… — Волостель — в XI–XVI вв. должностное лицо, от имени великого князя ведавшее в волостях судебными и административными делами.
33
Целовальник — должностное лицо, избиравшееся из посадских людей либо черносошных крестьян для выполнения финансовых или судебных обязанностей, целовал крест на честность. Позднее так называли продавцов в казённых винных лавках.