Не утерпел и благовещенский протопоп, попытался было помочь ближнему другу и сподвижнику своему, канцлеру московскому. Но и он в том деление преуспел.
— А может, всё-таки отдать им, государь Смоленск? За вечный мир, да за союз против хана и султана турецкого, да за ручательство клятвенное в дела ливонские не встревать и Нарву за нами навечно признать? — тихо, почти до шёпота понизив голос, обратился как-то поп к царю, когда поздно вечером сидели они, по обыкновению, с государем вдвоём в Верху, отдыхая за мирною беседою после дневных трудов. — И на титул их на сей раз смолчать? А? До поры… Что тебе их титул? Сказано в Писании: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими». И ещё сказано в Писании: «Кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном…»
Сказал поп — и осёкся. Так зло, так гневно вскинул вдруг царь на него свой взгляд, что сердце у попа сжалось от страха: сейчас прибьёт.
— Отче, ты мне надоел… Пошёл вон! И не смей больше никогда, поп, соваться ко мне с советами, как мне называть себя. Не ты меня венчал на царство! Не тебе и судить про то…
Так и уехал ясновельможный пан Тышкевич к себе в Литву ни с чем. А в сентябре 1559 года узнали на Москве, что король польский и литовский Сигизмунд Август взял Ливонию под свою руку. А это означало, что придётся теперь воевать и с ним.
Делать нечего! Смирился служилый человек канцлер московский Алексей Адашев и горевать себе запретил, И все иные дела, кроме ливонского дела, отложил и даже брата своего Данилу с низовьев Днепра отозвал и под Дерпт воеводой послал. Смирились и другие ближние люди царские, Избранная Рада его: плетью обуха не перешибёшь! А может, и обойдётся, может, и не всё потеряно ещё? Надо воевать, надо полки и припас воинский собирать для большой войны, и города порубежные укреплять, и пушки новые лить, — не сидеть же сложа руки, коли так уж оно всё сделалось? На всё воля Божья! А может, и в этой войне воинское счастье обернётся за нас, а не против нас — кому то дано знать?
Смирились они. Но не смирился поп. Давно уж не говорили они, давно не встречались один на один с государыней Анастасией Романовной — мало что не с тех самых пор, когда свела их вместе судьба пред испытанием тем великим у постели умиравшего царя. Сторонилась государыня отца Сильвестра, не доверяя ему и почти не скрывая свою к нему неприязнь. А поп, чувствуя её враждебность, не очень-то и старался враждебность ту перебороть. Может быть, потому, что в вечной беготне и хлопотах по делам государевым недосуг ему было взваливать на себя ещё ношу, ещё работу тяжкую — искать ключи к наглухо затворившемуся от него сердцу царицы. А может быть, и потому, что не верил умудрённый жизнью поп ни в какие хитрости да подходы в делах сердечных: сердцу не прикажешь, не люб — значит, нелюб, хоть ты расшибись головой о стену, всё будет зря.
А в последнее время не только он, а и другие ближние люди царские начали как-то про царицу Анастасию Романовну забывать. Неделями, бывало, не видно её нигде: так, мелькнёт где-то бледной тенью, в церкви али в переходах дворцовых, а так всё больше у себя в тереме сидит, среди девушек своих сенных, да Богу молится, да покрова искусные, жемчугом по бархату, перстами своими тонкими шьёт — Троице, или Девичьему монастырю, или другой какой обители в дар. Говорили, хворает чем-то она, худеть больно стала, и всё плачет чего-то, плачет… Может, потому и государь к ней теперь вроде как поостыл: человек он молодой, жизнь в нём играет, а кому охота в его-то лета одни лишь вздохи печальные слышать да слёзы в жениных глазах утирать?
Напросился Сильвестр через доброхотов своих, чтобы принять его государыне царице наедине по важному государственному делу. А когда встретились они с ней в её светлице, в царицыном тереме, был между ними такой разговор:
— К тебе, государыня, как к последнему прибежищу я, богомолец твой, прибегаю! Но не ради заботы житейской, а ради державы нашей многострадальной… — поклонился ей земным поклоном поп. Но не подошла в ответ государыня Анастасия Романовна к его руке, не испросила, как бывало, благословения. А как сидела в своих креслицах, так и осталась сидеть.
— Я слушаю тебя, отче… Какая у тебя ко мне нужда?
— Матушка государыня! Одна только ты ещё и можешь остановить беду, что вновь нависла над Русской землёй. Умоли царя отложить новый поход ливонский! Отведи его от кровопролития напрасного, заступись за безвинный народ свой, что денно и нощно молит Бога о здравии и благоденствии твоём… Не нужна нам эта война, надежда ты наша последняя! Погибнем мы в ней. Пока не поздно, надо мир с Ливонией и Литвою заключить…
— Ты считаешь, отче, не нужна?
— Не считаю, государыня, — знаю, что не нужна! Не будет нам победы в ней. Свыше мне знание то дано: гибель ждёт нас в этой войне…
— Ну раз ты считаешь, что не нужна, значит, так тому и быть… Значит, быть этой войне!
— Государыня, опомнись! Что ты говоришь?
— Замолчи, лукавый поп! Всё, что ты делаешь, всё, что говоришь, — всё во зло! Всюду козни твои. Всё надо делать тебе наперекор…
— Матушка государыня, да за что же гнев твой такой на меня? Чем я, раб твой, тебе так не угодил?
— Чем?! И ты ещё смеешь спрашивать, поп, чем? А кто сына моего Димитрия, кто первенца моего колдовством да чернокнижием своим сгубил? Все я очи выплакала по нём! И сейчас ещё личико его синее, его волосики мокрые, прилипшие ко лбу, перед глазами стоят… А кто царя, как дитя малое, спеленал по рукам и ногам, так что он и шагу не смеет ступить без разрешения твоего? Думаешь, я не знаю, что и ко мне он ходит только тогда, когда ты велишь? А кто девок всех этих развратных подсовывает ему, да на пьянство подбивает, да мальчишками смазливыми его окружил? А на меня, несчастную, порчу кто наслал, кто меня сколдовал? Посмотри на меня! Полюбуйся на дело рук своих, злодей! Разве такая я была? Эта прядь седая, эта морщины по глазам, эти щёки впалые, без кровиночки — откуда? Всё ты, Ирод! И ты ещё наглость имеешь приходить ко мне?…
Печально и зябко было на площадях и в переулках кремлёвских, когда поп вышел от царицы, понурив седую голову и осеняя себя мелким крестом: «Прости, Господи, люди твоя, ибо не ведают они, что творят…»
Смеркалось. Моросил унылый октябрьский дождь, и в пустых пространствах между древними кремлёвскими соборами не было видно ни души. Только над Иваном Великим, над самым куполом его, тускло отсвечивавшим в сумерках, вилась, и распадалась, и вновь свивалась в огромное мятущееся облако стая воронья; со всего, видно, города слетевшегося сюда. И лишь хриплое, громкое воронье карканье и нарушало то угрюмое безмолвие, что царило в этот час в Кремле.
Скучно, плохо на Москве в эту глухую осеннюю пору! Душа томится, и жить не хочется. А хочется спрятаться куда-нибудь, укрыться с головой и, забыв обо всём на свете, заснуть. Может быть, даже и вечным сном.
Глава XI КАЖДОМУ СВОЁ
Трудной, тревожной выдалась для Москвы зима с 1559-го на 1560 год.
И началась она несчастливо — с разгрома под Дерптом беспечного воеводы московского Захария Плещеева магистром ливонским Кетлером, внезапно нарушившим перемирный срок. И кончилась она бедой — яростными опустошительными пожарами, что не утихали потом на Москве до самого лета, вновь уничтожив от Чертолья и до Арбата и вплоть до Дмитровки всё, что сумели трудом и усердием своим отстроить жители московские после всем ещё памятных бедствий 1547 года.
А пуще всех воинских неудач и иных несчастий страшила и печалила народ православный ставшая уже известной на Москве долгая и тяжкая болезнь царицы. Никто не верил, что эта новая напасть явилась к ней, юной, сама собой. Все толковали о порче, о сглазе, о происках неведомых тёмных сил и видели в том очевидное знамение грядущих новых бед.
И хотя славно отомстило потом воинство московское вероломному магистру, в другой раз разграбив и опустошив всю землю Ливонскую и не оставив теперь уже в целости ни одного малого местечка, в каких бы лесах и болотах ни пряталось оно, тревога и беспокойство на Москве росли день ото дня. Говорили, что литовские полки уже готовы всею своею несметною силою вторгнуться в пределы московские, что император прислал магистру ливонскому богатую казну для найма воинских людей по всей Европе, что прусский герцог шлёт ему на помощь своих рейтаров и что датский и шведский короли тоже уже вот-вот заключат с Ливонским орденом союз. А ещё толковали люди московские, что, видно, не обошлось и здесь без измены, без тайной помощи ливонцам в самой Москве от тех, кто недалеко от государя стоит. Кабы не они, изменники, кабы не перемирие то злосчастное, государь всея Руси не только что Ливонией, а «мало бы не всею вселенною уже обладал»: сколько могла хотя бы та же Ливония продержаться против него один на один?