Теперь она снова была спокойна.
— Входите, — сказала она. — Отец будет вам очень рад!
Пожилой граф с улыбкой поднялся мне навстречу, но самообладание удавалось ему хуже, чем дочери, и когда он обеими руками схватил мою и с жаром её стиснул, по его щекам заструились слёзы.
От избытка чувств я не мог говорить, и минуту-другую мы сидели молча. Затем леди Мюриел позвонила, чтобы подавали чай.
— Вы же пьёте чай, как наступит пять часов, я знаю! — обратилась она ко мне с такой знакомой милой игривостью. — Даже когда вы не в силах воспрепятствовать Закону Тяготения, а чашки только и ждут случая, чтобы наперегонки с чаем сбежать от вас в Открытый Космос!
Это замечание задало тон беседе. В эту первую нашу встречу после ужасного события в жизни леди Мюриел мы по молчаливому согласию избегали болезненных предметов, занимавших наши мысли, и болтали словно дети с неотяжелёнными сердцами, не ведающими забот.
— Задавали вы себе когда-либо вопрос, — спросила вдруг леди Мюриел, меняя тему, — каково главное преимущество в том, что ты человек, а не собака?
— Нет, не задавал, — ответил я. — Но думаю, что и на стороне собаки есть свои преимущества.
— Несомненно, — ответила она в своей милой насмешливо-строгой манере, — но на стороне человека, по моему убеждению, то основное преимущество, что у него имеются карманы! Это пришло мне в голову... нам, следовало мне сказать — мы с отцом тогда возвращались с прогулки, — только вчера. Нам повстречалась собака, она несла домой косточку. Зачем она была ей нужна, понятия не имею, ведь на косточке не было ни капельки мяса...
Странное чувство овладело мной — будто я всё это уже слышал, или что-то похожее; я даже мог предсказать, что её следующими словами будут: «Может, она хотела сделать из неё пальтишко на зиму?» На самом деле леди Мюриел сказала совсем другое:
— ...но мой отец в качестве объяснения неуклюже пошутил насчёт pro bono publico [73]. А собака положила кость на землю — но не потому, что каламбур внушил ей отвращение, из чего следовало бы, что хоть она и собака, но и у неё есть литературный вкус, — а просто желая дать отдых челюстям, бедное животное! Мне стало так её жалко! Предлагаю вам вступить в мою «Благотворительную ассоциацию по наделению собак карманами». А вам бы понравилось носить свою трость в зубах?
Даже не пытаясь решить сложный вопрос о том, зачем может понадобиться носить трость в зубах — а руки-то на что? — я рассказал им про курьёзный случай с задумавшимся псом, чему сам был свидетелем. Один господин вместе с женой, ребёнком и большой собакой стояли на самом конце причала, по которому я прохаживался. Этот господин, чтобы позабавить, как я понимаю, своего ребёнка, положил на доски настила свой зонт и женин зонтик от солнца, а сам направился на другой конец причала. Там он приказал собаке принести ему оставленные вещи. Я с любопытством наблюдал за ними, стоя почти у самых зонтиков. Собака подлетела прямо к моим ногам, но когда она хотела поднять эти вещи, перед ней возникла неожиданная трудность. Стоило большому зонту очутиться у неё в пасти, как её челюсти оказались так широко раздвинуты, что она уже не в состоянии была ухватить ими ещё и зонтик от солнца. После двух или трёх неудачных попыток собака остановилась и стала обмозговывать ситуацию.
Затем она отложила большой зонт и начала с зонтика от солнца. Для того чтобы взять его, ей уже не понадобилось так широко разевать пасть, и потом она смогла также крепко ухватить и второй зонт. Собака с триумфом понеслась к хозяину. Разве можно сомневаться, что она мысленно выстроила настоящую цепочку логических рассуждений?
— Я согласна, что не следует в этом сомневаться, — сказала леди Мюриел, — только ортодоксальные учёные осудят такую точку зрения как низводящую человека на более низкий, животный уровень. Они ведь проводят непреодолимую границу между Разумом и Инстинктом.
— Поколение назад ортодоксальная точка зрения и впрямь заключалась именно в этом, — сказал граф. — И утверждение, что Человек — всего лишь рассуждающее животное, уже готово было, казалось, вознести либо низвергнуть столпы Религии. Нынче эта эпоха подошла к концу. Теперь Человек может претендовать на кое-какие монопольные качества — например, на такое использование языка, которое позволяет нам привлекать к труду сразу многих путём «разделения труда». Но вера в то, что мы обладаем монополией на Разум, уже давно отброшена. И никакой катастрофы не произошло. Как говорит один старый поэт: «Бог там же, где и прежде».
— Нынче большинство верующих соглашаются с епископом Батлером, — сказал я, — и не отвергают аргументации, даже если она ведёт прямиком к тому выводу, что животные обладают некоторого рода душой, не погибающей с их физической смертью.
— Я бы хотела думать, что это так! — воскликнула леди Мюриел. — Хотя бы ради эти бедных лошадок. Иногда мне кажется, что если бы что-то и поколебало мою веру в справедливое Божье правосудие, так это страдания лошадок — безо всякой вины и безо всякого воздаяния!
— Это только часть великой Загадки, — ответствовал граф, — почему вообще страдают невинные. Верой здесь создаётся напряжение — но не разрушительное напряжение, надеюсь.
— Страдания лошадей, — сказал я, — происходят главным образом из-за жестокости Человека. А потому это один из множества примеров того, как Грех причиняет страдания не самому Грешнику, но посторонним. Но не видите ли вы ещё большей трудности в том страдании, которые животные причиняют друг другу? Например, кошка, играющая с мышью. Если принять, что она не несёт моральной ответственности, тогда это ещё большая загадка, чем человек, по чьей вине надрывается лошадь.
— Полагаю, что так… — произнесла леди Мьюриел, с немым вопросов взглядывая на отца.
— Но что даёт нам право на такое предположение? — отозвался тот. — Как много наших религиозных затруднений есть просто выводы из произвольных допущений. Самый толковый ответ на большинство из них, я думаю, таков: «О чём мы знаем? —ни о чём…» [74].
— Вы сказали про «разделение труда», — продолжил я. — А ведь нигде как в пчелином улье оно не доходит до изумительного совершенства!
— Притом настолько изумительного, настолько сверхчеловеческого, — добавил граф, — и настолько лишенного всякой разумности во всех других случаях, что я нисколько не сомневаюсь, что это чистейший Инстинкт, а вовсе не, как кое-кто утверждает, высокоразвитый Разум. Только посмотрите на крайнюю безмозглость пчелы, пытающейся прорваться сквозь застеклённое окно! Да она и не пытается вовсе, какой бы широкий смысл ни придать этому слову — она просто бьётся о стекло! Щенка мы назали бы слабоумным, веди он себя подобным образом. И от нас ещё требуют поверить, что по уровню интеллекта пчела превосходит сэра Исаака Ньютона!
— Так вы стоите за то, что в чистом Инстинкте не содержится ни капли Разума?
— Напротив, — ответил граф, — я стою за то, что деятельностью пчелиного улья руководит Разум высшего порядка. Вот только Пчела не совершает никакой мозговой работы. Замыслил всё Бог, а в пчелиный мозг вложил итоги — всего лишь! — мыслительной работы.
— Но как же их мозги додумались до совместной деятельности? — спросил я.
— А какое мы имеем право предполагать у них мозги?
— Вношу специальное заявление! — победно вскричала леди Мюриел, рискуя навлечь упрёк в дочерней непочтительности. — Ты же сам только что сказал: «Вложил в пчелиный мозг»!
73
Само латинское выражение переводится ‘на потребу публике’. Здесь, однако, игра слов: bono созвучно английскому bone ‘кость’.