— Но я не сказал «в мозги», дитя моё, — мягко ответил граф. — Наиболее вероятным решением «Загадки Пчелы» мне видится такое: пчелиный рой имеет только один мозг — один на всех. Мы ведь сами видим, как всего один мозг одушевляет довольно сложную совокупность членов и органов, когда они соединены вместе. Откуда мы знаем, что материальный контакт так уж необходим? А может быть, достаточно простого соседства? Если так, то пчелиный рой — это просто единое животное, многомиллионные члены которого не прилегают друг к другу слишком плотно!
— Да, от такой мысли голова идёт кругом, — сказал я, — и чтобы вполне с ней свыкнуться, нужно будет как следует отдохнуть сегодня вечером. Как Разум, так и Инстинкт говорят мне, что следует отправляться домой. Итак, доброй ночи!
— Так скоро я вас не выпущу из рук, — сказала леди Мюриел. — К тому же сегодня я ещё не была на прогулке. Она меня взбодрит, и, кроме того, мне есть ещё что вам сказать. Пройдёмтесь через лес? Это приятнее, чем тащиться через выгон; ничего страшного, что темнеет.
Мы свернули под сень сплетающихся ветвей, образовавших архитектурные формы почти совершенной симметрии, то группируясь в чудесные крестовые своды, то разбегаясь в стороны, насколько мог видеть глаз, бесконечными боковыми приделами, нефами и алтарями, словно тут возвели призрачный собор, задуманный в грёзах помешавшегося поэта.
— Когда забредаю в этот лес, — начала она спустя некоторое время (а молчание казалось совершенно уместным в нашем сумеречном уединении), — то всегда приходят в голову мысли о Феях! Можно вас спросить? — робко пробормотала она. — Вы верите в Фей?
Я почувствовал сильнейший порыв рассказать ей о моих встречах в этом же самом лесу, и мне даже пришлось сделать нешуточные усилия, чтобы сдержать слова, рвущиеся наружу.
— Если под «верить» вы подразумеваете «верить в их возможное существование», то я отвечу «да». Потому что их действительное существование всё же нуждается в очевидных доказательствах.
— А раньше вы говорили, — напомнила она, — будто готовы принять что угодно на том только основании, если оно не является заведомо невозможным. Мне кажется, вы ещё тогда привели Духов как пример доказуемого феномена. Может, Феи — ещё один пример?
— Может и так. — И вновь мне стоило огромного труда подавить желание сказать больше; но я всё ещё не был уверен, что предо мной сочувствующий слушатель.
— А есть ли у вас какое-нибудь предположение насчет того, какое место они могли бы занимать в этом мире? Расскажите же мне, что вы об этом думаете! Несут ли они, к примеру (если принять, что они всё-таки существуют), несут ли они какую-то моральную ответственность? Я хотела сказать... — тут вместо лёгкого и шутливого тона в её голосе внезапно зазвучала озабоченная серьёзность, — способны ли они на греховные поступки?
— Они могут рассуждать... На более низком уровне, разумеется, чем мужчины и женщины, и, как мне кажется, их умственные способности не поднимаются над способностями ребёнка; но у них, скорее всего, есть нравственное чувство. Такие существа, не обладай они свободой воли, были бы нелепостью. Так что вынужден придти к выводу, что они всё-таки способны на греховные поступки.
— Так вы в них верите? — радостно воскликнула она и сделала непроизвольное движение, словно хотела захлопать в ладоши. — Так скажите же, значит, есть у вас для этого основания?
А я опять боролся с собой, силясь сдержать признание, готовое сорваться с губ.
— Я верю в то, что жизнь есть повсюду — не одна только материальная жизнь, не просто такая жизнь, которую можно пощупать, — но также и нематериальная, невидимая. Мы же верим в наше собственное нематериальное существование — назовём это «душой», «духом» или как пожелаете. Так почему вокруг нас не должны существовать другие похожие существа, не привязанные к видимому и материальному телу? Не создал ли Бог вон тот рой счастливых насекомых, просто чтобы он танцевал в солнечном луче один-единственный блаженный часочек, и имел ли при этом Создатель иную цель, понятную нашему воображению, кроме как приумножить счастье на земле? Смеем ли мы подвести черту и заявить: «Он создал это и это, а больше ничего»?
— Да, да, — закивала она, глядя на меня искрящимися глазами. — Но это лишь причины не отрицать. А ведь у вас есть и более весомые причины, правда?
— Да, есть, — ответил я, поняв, что не стоит долее отпираться. — И, пожалуй, мне не найти лучшего места и часа, чтобы поведать о них. Я их видел, и в этом самом лесу!
Леди Мюриел слушала меня, не перебивая. Она молча шла рядом, склонив голову вперёд и крепко стиснув руки. По временам, пока длился мой рассказ, она коротко вздыхала, словно охваченное восторгом дитя. А я рассказывал о том, о чём ни словом ещё не намекнул кому-либо другому — о моей двойной жизни и, более того (ведь моя вторая жизнь была, наверно, всего-то лишь послеобеденной дрёмой), о двойной жизни тех двоих прекрасных детей.
И когда я рассказывал ей о скакании, которым Бруно обычно выражал свою радость, она весело смеялась, и когда я говорил о Сильвиной доброте, о её не знающей предела бескорыстной и доверчивой любви, она глубоко вздохнула словно человек, услышавший какие-то драгоценные известия, по которым долгое время изнывало его сердце, и в глазах её засверкали счастливые слёзы.
— Давно-давно я мечтаю встретить ангела, — прошептала она так тихо, что я едва расслышал. — И я счастлива, что встретилась с Сильвией [75]! Моё сердце прониклось к этому ребёнку в ту же минуту, как я её увидела. Слушайте! — запнулась она. — Это Сильвия поёт! Я уверена! Вы узнаёте этот голос?
— Я не раз слышал, как поёт Бруно, — ответил я, — а вот Сильвиного пенья мне слышать не доводилось.
— Я слышала, но лишь однажды, — сказала она. — Это было в тот день, когда вы принесли тот таинственный букет цветов. Дети забежали в сад, и я увидела Эрика, который шёл той же дорожкой, и подошла к окну, чтобы он меня заметил. В эту минуту Сильвия запела под деревьями, и эту песню я никогда раньше не слыхала. Там ещё были такие слова: «Я знаю, что это Любовь, это, конечно, Любовь». Её голос звучал словно издалека, словно сон, но был не описать как прекрасен — светел словно первая улыбка ребёнка или как первый проблеск белых скал, бросившийся в глаза страннику, который вернулся домой, проведя томительные годы на чужбине [76], — голос, который словно заполнял всё существо слушателя покоем и высокими раздумьями. Слушайте! — вновь воскликнула она. — Это её голос, и песня та же самая!
Я не различал слов, но в воздухе раздавались призрачные звуки музыки, которые, казалось, делались всё громче, словно подбирались поближе к нам. Мы замерли, и в следующую минуту у нас перед глазами появились двое детишек, направляющихся прямо к нам сквозь увенчанный аркой из ветвей просвет между деревьями. Они смотрели в нашем направлении, но, скорее всего, не видели нас. Зато мне стало ясно, что в этот раз леди Мюриел тоже пришла в состояние, столь памятное мне, и что теперь «наваждение» овладело нами обоими; однако, хоть и видя детишек без помехи, сами мы остаёмся совершенно невидимыми для них.
Песня прервалась в тот самый миг, как дети появились у нас в поле зрения, однако мне на радость Бруно сразу же сказал:
— Такая хорошая песня, Сильвия! Давай споём сначала!
И Сильвия ответила:
— Отлично. Тебе начинать, помнишь?
Бруно и начал своим прелестным детским сопрано:
75
Миф о девочке-(девушке)-ангеле, как и миф о девочке-(девушке)-фее, красной нитью проходят сквозь всю викторианскую литературу, являясь отражением расхожих, но искренних представлений викторианцев об изначальной чистоте (первородном Благе, если вспомнить Артурово выражение) детства. Насколько сильны были такие представления, иногда делающиеся навязчивыми и даже вызывающие психоз, свидетельствуют многие страницы викторианских романов. Роман Уилки Коллинза «Отель с привидениями» начинается со сцены, в которой героиня накануне своей свадьбы, вызвавшей всеобщее осуждение и на самом деле предшествующей преступлению, обращается к модному лондонскому психиатру доктору Уилброу с просьбой немедленно обследовать её и ответить на вопрос, не сошла ли она с ума, поскольку в бывшей, отвергнутой, невесте своего женихя она видит ангела.
Другая викторианская героиня, Лили Мордонт из последнего романа Эдуарда Бульвер-Литтона «Кенелм Чиллингли» (1873 г.), полушутя, но и полусерьёзно объявляется жителями округи феей, которую младенцем феи подложили в колыбель взамен похищенного ими смертного ребёнка, как это вообще водится у «маленького народца». Подобно леди Мюриел, Лили Мордонт занимается благотворительностью. «Мне кажется, бедные действительно считают её феей», — замечает главному герою его приятель (книга шестая, глава X).
76
«Белые скалы Англии», первыми встречающие стремящихся к дому странников — постоянный мотив английской литературы по крайней мере с Мильтоновских времён. Римское название Англии — Альбион — от этих белых скал. Ср. также заключительные строки Кэрролловского дневника путешествия в Россию — описание конечного переезда из Кале в Дувр: «Плавание было на удивление спокойным; на безоблачном небе для вящего нашего удовольствия светила луна... на горизонте медленно разгорались огни Дувра, словно милый наш остров раскрывал свои объятия навстречу спешащим домой детям... пока то, что долгое время было просто светящейся чертой на тёмной воде... не приобрело реальности, обернувшись огнями в окнах спустившихся к берегу домов — пока зыбкая белая полоса за ними, казавшаяся поначалу туманом, ползшим вдоль горизонта, не превратилась, наконец, в серых предрассветных сумерках в белые скалы милой Англии». (