Я молча пожал руку Эрику, а потом графу, и мы, не сговариваясь, отошли в дальний конец комнаты, где могли бы говорить, не беспокоя больного, который лежал, тихий и счастливый, держа руку жены в своей руке, и глядел на неё глазами, светившимися ярким и ровным светом Любви.
— До сегодняшнего дня он находился в бреду, — объяснил Эрик, понизив голос, — и даже сегодня он пару раз начинал заговариваться. Но её присутствие вдохнуло в него новую жизнь.
Затем он принялся рассказывать нам этаким беззаботным тоном — я помнил, что он всегда избегал проявлять свои чувства, — как он настоял на том, чтобы вернуться в поражённый чумой городок и забрать человека, которого врач оставил там как умирающего, но который мог бы, по его убеждению, ещё выкарабкаться, если бы оказался в госпитале; как он не увидел ничего в изнурённых чертах, что хоть отдалённо напоминало бы Артура, и признал его лишь месяц спустя, вновь посетив госпиталь; как врач запретил ему делиться с кем бы то ни было своим открытием, утверждая, что любое потрясение для перенапряжённого мозга способно немедленно убить больного; как он остался при госпитале и ухаживал за больным день и ночь — и всё это Эрик поведал с деланным безразличием, словно всего-навсего передавал друзьям банальнейшие подробности случайного знакомства!
«А ведь это был его соперник! — подумал я. — Человек, завладевший сердцем его любимой девушки!»
— Солнце садится, — сказала леди Мюриел, встав и подходя к раскрытому окну. — Только посмотрите на закат! Какие прекрасные малиновые тона! Завтра нас ожидает великолепный день...
Мы пересекли комнату и столпились у окна, переговариваясь пониженными голосами в сгущающихся сумерках, когда внезапно раздался голос больного, только слишком слабый, чтобы мы могли разобрать слова.
— Он снова бредит, — прошептала леди Мюриел и вернулась к его постели. Мы тоже подошли поближе, но то, что мы услышали, не было бессвязностью горячечного больного. «Что воздам Господу, — произносили дрожащие уста, — за все благодеяния Его ко мне? Чашу спасения приму я и имя Господне призову… призову…» [83] — Но здесь ослабленная память отказалась служить лежавшему, и его голос смолк в тишине. Леди Мюриел опустилась на колени и обвила свою руку вокруг вяло лежащей руки мужа, нежно поцеловав его тонкую бледную ладонь. Минута показалась мне удобной, чтобы ускользнуть, не заставляя её отвлекаться на церемонию прощания, и коротко кивнув графу и Эрику, я тихонько вышел из комнаты. Эрик проводил меня вниз, и мы вместе вышли в ночь.
— Это Жизнь или Смерть? — спросил я его, как только мы достаточно отошли от дома, чтобы говорить не понижая голоса.
— Это Жизнь! — ответил он с несвойственным ему ударением. — Все врачи совершенно согласны друг с другом на этот счёт. Всё, что ему сейчас требуется, сказали они, так это отдых, полный покой и хороший уход. Ну здесь-то он будет обеспечен и отдыхом, и покоем, а что до ухода, гм! Я полагаю возможным… — он изо всех сил постарался придать игривость своему задрожавшему голосу, — ...просто королевский уход для него — на этой новой квартире!
— Я тоже так думаю, — ответил я. — Очень рад, что вы проводили меня, и я это от вас услышал! — И, полагая, что Эрик сказал всё, что имел мне сказать, я протянул руку, чтобы пожелать ему доброй ночи. Он с чувством пожал её и добавил, несколько пряча лицо:
— Кстати говоря, ещё одно мне следует сказать, и мне кажется, вам будет приятно узнать, что… что у меня теперь… иной образ мыслей, чем когда мы виделись с вами в прошлый раз. Это не значит… что я способен принять христианскую веру — по крайней мере, не сейчас. Но произошедшее необыкновенно. Она ведь молилась, знаете ли. И я молился. И… и… — Его голос дрогнул, так что заключительные слова я смог лишь угадать, — есть Бог, отвечающий на молитвы! Теперь мне это точно известно. — Эрик вновь тряхнул мне руку и внезапно пошёл прочь. Никогда ранее не видел я его столь глубоко взволнованным.
В сгущающемся мраке я медленно пошёл домой, охваченный бурным водоворотом радостных мыслей; моё сердце было переполнено и, казалось, вот-вот с весельем и благодарностью вырвется наружу: ведь всё то, чего я так страстно желал и о чём молился, теперь свершилось. И хоть я горько упрекал себя за недостойное подозрение, на один миг затаившееся у меня против преданной леди Мюриел, я утешался тем, что оно оказалось мимолётным.
Сам Бруно не мог бы живее взлететь по лестнице, чем я проделал это в кромешном мраке, не озаботившись зажечь свет при входе; впрочем, я отлично помнил, что оставил у себя наверху зажжённую лампу.
Но комната, в которую я ворвался, была освещена отнюдь не обычным светом от лампы. Во мне сразу же пробудилось незнакомое, новое, нездешнее чувство какого-то едва уловимого волшебства. Свет, богаче и золотистее того, который давала моя лампа, заполнял комнату, изливаясь сквозь окно, которое я почему-то никогда раньше здесь не замечал, и высвечивал группу из трёх призрачных фигур, которые что ни миг, то делались всё более отчётливыми — величественный старик в королевской мантии, откинувшийся в кресле-качалке, и двое детишек, девочка и мальчик, стоящие по обе стороны.
— Твой Медальон всё ещё с тобой, доченька? — спросил старый Король.
— Да! — с необычным для неё жаром ответила Сильвия. — Неужто ты думаешь, что я способна потерять его или забыть о нём! — Говоря это, она сняла с шеи цепочку и положила Медальон на ладонь своему отцу.
Бруно с восхищением смотрел на него.
— Так сияет! — сказал он. — Как маленькая красная звёздочка! Можно мне взять его в руки?
Сильвия кивнула; Бруно взял Медальон, отнёс к окну и подержал в вытянутой руке на фоне неба, чья темнеющая синева уже искрилась звёздами. Потом он возбуждённо побежал назад.
— Сильвия! Погляди-ка! Сквозь него можно смотреть! И он ни капельки не красный — он же голубой! И слова на нём стали другими! Взгляни сама!
Сильвия тоже разволновалась, и двое детишек принялись внимательно разглядывать Медальон, держа его на свету и вслух читая буквы.
— Так это же тот другой Медальон! — воскликнул Бруно. — Помнишь, Сильвия? Который ты не выбрала!
Сильвия с озадаченным видом взяла у него Медальон и повертела его перед глазами.
— Он голубой... с одной стороны, — тихо произнесла она. — А с другой стороны он красный! Словно их здесь сразу два... Отец! — внезапно воскликнула она, вновь кладя Медальон ему на ладонь. — Мне кажется, что Медальон и тогда был всего один!
— Значит, это ты выбрала, сама от себя, — поразмыслив, объявил Бруно. — Папа, а Сильвия может выбирать вещи от себя?
— Правильно, девочка моя, — ответил Король, обращаясь к дочери и пропуская мимо ушей затруднительный вопрос Бруно. — Камень был один и тот же, но ты правильно его тогда выбрала. — И он снова закрепил цепочку на Сильвиной шее.
— Сильвия любит всех — Все любят Сильвию, — пробормотал Бруно, становясь на цыпочки, чтобы ещё раз взглянуть на «маленькую красную звёздочку». — Когда смотришь на неё, она красная и слепит, как солнце, а когда смотришь сквозь неё, она голубая и спокойная, как небо!
— Как небо, где живёт Боженька, — мечтательно проговорила Сильвия.
— Где живёт Боженька… — повторил мальчик, подойдя к Сильвии и встав рядом с ней, спокойно глядящей в ночь. — Скажи, Сильвия, что делает небо таким голубым и прекрасным?
Сильвины губы задвигались, готовясь что-то произнести, но голос зазвучал слабо-слабо и словно издалека. Видение исчезало, как я в него ни всматривался, но на один ошеломляющий миг мне показалось, что не Сильвия, но ангел глядит этими доверчивыми карими глазами, и голос, принадлежащий ангелу, произносит губами Сильвии:
«Это Любовь».