— А что у него со здоровьем, папочка? — спросила Сильвия, двигаясь с несколько преувеличенной степенностью, чтобы подать пример Бруно, который неустанно подпрыгивал с другого боку отца.
— А вот что — хотя я надеюсь, что теперь с ним всё в порядке, — люмбаго и ревматизм, и прочее подобное. Он, видите ли, лечится сам; он весьма учёный доктор. Только представьте: он даже изобрёл три новых болезни, не говоря уже о новом способе ломания ключицы.
— А это приятный способ? — спросил Бруно.
— Ну, гм, не очень, — сказал Правитель, и тут мы вошли в библиотеку. — А вот и Профессор. Доброе утро, Профессор! Надеюсь, вы хорошо отдохнули после дороги!
Маленький толстый живчик в цветастом халате, держащий под мышками по огромной книге, засеменил в дальнем конце комнаты, двинувшись прямо к нам и не обращая на детей ни малейшего внимания.
— Я ищу третий том, — сказал он. — Вы, случайно, не знаете, где он стоит?
— Поглядите же на моих детишек, Профессор! — воскликнул Правитель, беря Профессора руками за плечи и поворачивая его лицом к детям.
Профессор неистово расхохотался; успокоившись, он целую минуту безмолвно разглядывал детей сквозь свои огромные очки. Наконец он обратился к Бруно:
— Ну-с, мальчик, как прошла твоя ночь?
Бруно растерялся.
— Моя ночь была той же самой, что и у всех, — ответил он. — Со вчерашнего вечера прошла всего одна ночь.
Теперь растерялся Профессор. Он снял свои очки и долго протирал их носовым платком. Затем он вновь водрузил очки на нос и уставился на детей. Спустя полминуты он повернулся к Правителю с вопросом:
— Они все были переплетены?
— Ещё чего! — сказал Бруно, решивший, что уж на такой-то вопрос он и сам может ответить. — Нас не бьют плетьми — мы же не преступники!
Но Профессор уже забыл про них. Он вновь обратился к Правителю.
— Могу вас обрадовать, — сказал он. — Барометр-то сдвинулся…
— Так-так, и в какую же сторону? — спросил Правитель, добавив специально для детей: — Не то чтоб я беспокоился, понимаете? Просто он полагает, что это влияет на погоду. Он замечательно умный человек, понимаете? Иногда он говорит такие вещи, которые может понять только Другой Профессор. А иногда он говорит такое, чего никто не может понять. Так в какую же сторону, Профессор? Вверх или вниз?
— Ни вверх, ни вниз, — сказал Профессор, потирая ручки. — Вбок, если можно так выразиться.
— И какую же погоду это нам предвещает? — спросил Правитель. — Слушайте, дети! Сейчас вы услышите нечто заслуживающее внимания.
— Горизонтальную, — сказал Профессор и направился прямо к двери, по дороге едва не растоптав Бруно, в последнее мгновение успевшего отскочить.
— Ну не истинный ли он учёный? — сказал Правитель, глядя вслед Профессору восхищённым взглядом. — С какой учёностью он смотрит на вещи!
— И вовсе не смотрит, меня чуть не сбил, — пожаловался Бруно.
Профессор мигом вернулся: он сменил свой халат на сюртук и обул на ноги пару очень странно выглядевших сапог, отвороты которых сильно смахивали на раскрытые зонтики.
— Как вам нравится? — спросил он. — Как раз для горизонтальной погоды.
— Но какой смысл носить зонтики вокруг колен?
— В обычный дождь, — признал Профессор, — особого смысла, конечно же, нет. Но если дождь пошёл горизонтально, то, посудите сами, польза от них неоценима, просто неоценима!
— Ведите-ка Профессора в столовую, дети, — сказал Правитель. — Да скажите там, чтобы меня не ждали. Я рано позавтракал, и мне нужно работать.
Дети схватили Профессора за руки, да так бесцеремонно, словно он был их давним приятелем, и потащили из комнаты. Я почтительно последовал за ними.
ГЛАВА II
В поезде с незнакомкой
Входя в столовую, я услышал последние слова Профессора:
— А позавтракал он в одиночестве, ранним утром; поэтому просил не ждать его, миледи. Сюда, миледи, — добавил он, — сюда!
И затем с чересчур (как мне показалось) приторной вежливостью он раздвинул двери моего вагона и провозгласил:
— Молодая и очаровательная леди!
Я проворчал про себя: «Вот и начальная сцена первого акта. Она — Героиня. А я — всего лишь один из второстепенных персонажей, что подворачиваются только для лучшего раскрытия её роли, и чей финальный выход произойдёт у врат церкви, чтобы в общем хоре поприветствовать Счастливую Пару».
— Не забудьте, миледи, у вас пересадка в Фейфилде, — услышал я вслед за тем. (Ох уж этот раболепный страж!) — Всего через одну станцию.
Дверь закрылась, и вошедшая уселась в уголке, а монотонная вибрация машины (словно кровообращение какого-то гигантского чудовища, у которого мы находились во чреве) возвестила, что мы вновь устремились в дорогу.
— Нос у этой леди, конечно же, идеальной формы, — ни с того ни с сего пробормотал я, — глаза газели, а губы… — Тут я словно встряхнулся: зачем рассуждать попусту, как «леди» выглядит, если проще посмотреть собственными глазами.
Украдкой я окинул её взглядом и остался совершенно разочарованным. Сеточка вуали, скрывавшая лицо, была слишком густой, чтобы я мог увидеть нечто большее, чем блеск сверкавших глаз и неясные очертания того, что должно было быть приятным овалом лица, но могло ведь с равной вероятностью оказаться и не столь приятным. Я снова прикрыл глаза и сказал себе: «Зато отличная возможность поупражняться в телепатии! Представлю, какое у неё лицо, а когда подвернётся случай, сравню портрет с оригиналом».
Поначалу мои усилия не увенчались успехом, хотя «моя быстрая мысль» неистово «заметалась то туда, то сюда» — Эней, с которым такое происходило сплошь и рядом, если верить Вергилию, — и тот, мне кажется, позеленел бы от зависти. Однако едва различимый овал оставался всё так же будоражаще недоступен для взора — простой эллипс, как на обычном математическом чертеже, даже без обозначения фокусов, которые служили бы намёком на нос и рот. Но во мне зрело убеждение, что при достаточной концентрации мысли я сумел бы заставить вуаль исчезнуть и проник бы взором до загадочного лица, в отношении которого два вопроса: «Красива ли она?» и «Уж не дурнушка ли?» — неизбывно висели в моём мозгу эдакими приятными противовесами.
Успех оказался лишь частичным — и отрывистым, — однако кое-что у меня получалось: вуаль то и дело пропадала во внезапных вспышках света; и всё-таки не успевал я полностью охватить лицо взглядом, как его вновь заволакивала дымка. При каждом таком проблеске это лицо, казалось, приобретало всё больше детскости и невинности, и когда я, наконец, совершенно выбросил вуаль из головы, ошибиться было невозможно — передо мной оказалось ясное личико маленькой Сильвии!
— Ага, либо тогда Сильвия мне только снилась, а теперь я проснулся, либо тогда я в действительности был рядом с Сильвией, а это всё сон! Не сон ли — сама Жизнь, хотел бы я знать?
Чтобы чем-то заняться, я развернул письмо, которое и побудило меня предпринять это внезапное путешествие по железной дороге из моего лондонского дома в незнакомый рыбацкий городок на Северном побережье; и я перечёл следующие строки:
«Мой дорогой и милый друг!
Уверен, что тебе, так же как и мне, доставит удовольствие встреча после стольких лет разлуки; я, конечно же, постараюсь, чтобы ты извлёк пользу из тех познаний в медицине, которыми я обладаю, не нарушая, как ты понимаешь, профессиональной этики! Тебя ведь уже прибрал к рукам первоклассный лондонский врач, соревноваться с которым для меня было бы крайне лицемерно. (Я не сомневаюсь в правоте его утверждения, что у тебя нелады с сердцем — все симптомы указывают на это.) Но вот на что, во всяком случае, вполне хватит моих медицинских способностей: ты будешь обеспечен покойной спальней в цокольном этаже, чтобы тебе совсем не пришлось взбираться по лестницам.
Буду ждать твоего прибытия последним поездом в пятницу, как ты и писал в своём письме, а до того напомню тебе слова старой детской песенки: „Как пятница долго тянется! Я не играю, жду!“[4]
4
Переводчик воспользовался строчкой из одного детского стихотворения, написанного в 60-е годы прошлого века. К большому сожалению, он совершенно не помнит имени поэтессы.