— Потому что… потому что он так любит всех робких зверюшек. И он… он так огорчится! А я не хочу, чтобы он огорчался.
«А твои собственные страдания, значит, не в счёт, моя бескорыстная малютка?» — подумал я. Но больше мы не сказали друг другу ни слова, пока приближались к нашим друзьям, а сам Бруно был слишком поглощён лакомством, которое мы ему принесли, чтобы заметить необычную понурость своей сестры.
— Поздновато становится, а, Профессор? — сказал я, когда Бруно покончил с ежевикой.
— И в самом деле, — ответил Профессор. — Я должен отвести вас всех назад за Дверь из Слоновой кости. Вы исчерпали ваш запас времени.
— Нельзя ли побыть здесь ещё немножко? — взмолилась Сильвия.
Но в Профессоре пробудилась настойчивость.
— Уж одно то, что вы проходили в Дверь из Слоновой кости, есть великая милость для вас. Вы должны возвращаться. — И нам ничего не оставалось, как покорно проследовать за ним к пресловутой двери, которую он распахнул перед нами и сделал мне знак выходить первым.
— Ты ведь тоже идёшь, правда? — обратился я к Сильвии.
— Правда, — ответила она. — Только вы больше не сможете видеть нас, когда пройдёте сквозь Дверь.
— Но я ведь подожду вас с другой стороны Двери, — возразил я, ступая в проём.
— В таком случае, — отозвалась Сильвия, — и картошине, я полагаю, извинительно будет спросить вас самих о вашем весе. Вполне могу представить себе этакую сверх-картошку надменного нрава, которая ни за что не станет вступать в препирательства с кем-то, кто весит менее ста килограмм.
Я изо всех сил попытался выпрямить ход моих мыслей.
— Быстро же мы впадаем в бессмыслицу, — произнес я.
ГЛАВА XXII
Происшествие на станции
— Так давайте выпадем обратно, — сказала леди Мюриел. — Ещё чаю? Это, я надеюсь, звучит осмысленно?
«И всё моё необыкновенное приключение, — подумал я, — заняло место одной-единственной запятой в речи леди Мюриел! Той самой запятой, на которой учителя декламации требуют „отсчитать раз“!» (Профессор, видимо, был так любезен, что специально для меня вернул время назад, к той самой секунде, когда я приснул.
А кода несколько минут спустя мы покидали дом графа, Артур неожиданно высказал престранное замечание. А именно:
— Мы пробыли там не более двадцати минут; я только тем и был занят, что слушал вашу с леди Мюриел беседу, и тем не менее меня не покидает чувство, что это я разговаривал с ней, и не меньше часа!
Так оно и было, мой друг, я ничуть в этом не сомневаюсь. Просто когда время было переведено назад, к началу вашего tête-à-téte,[40] его целиком постигло забвение — он, можно сказать, обратился в ничто! Однако я слишком дорожил своей репутацией здравомыслящего члена общества, чтобы пускаться в разъяснения насчёт произошедшего.
По какой-то причине, недоступной в тот момент моему разумению, всю дорогу домой Артур был необыкновенно молчалив и подавлен. Это не было связано с Эриком Линдоном, решил я, поскольку тот уже несколько дней отсутствовал — уехал в Лондон; поэтому, имея леди Мюриел практически «в своём распоряжении» — ведь мне так приятно было слышать их воркование, что и мысли не приходило встревать, — он бы должен был, теоретически говоря, особенно наслаждаться жизнью и лучится радостью. «Не услышал ли он какую-нибудь неприятную новость?» — спрашивал я себя. И, словно угадав мой мысленный вопрос, Артур заговорил.
— Он приезжает последним поездом. — Мой друг словно бы продолжал начатый ранее разговор.
— Ты имеешь в виду капитана Линдона?
— Да… капитана Линдона, — ответил Артур. — Я сказал «он», потому что мне показалось, что мы о нём говорим. Граф сказал мне, что он приезжает сегодня вечером, хотя я не понимаю — вопрос о назначении, которое он так надеется получить, решится только завтра. Странно, что он не захотел подождать всего один день, чтобы узнать результат, раз уж он так сильно заинтересован в нём, как утверждает граф.
— Ему могут послать телеграмму, когда решение будет вынесено, — предположил я, — но это и впрямь выглядит недостойно солдата — бежать из боязни неприятного известия!
— Он достойный человек, — возразил Артур, — но должен признать, что лично для меня приятным известием будет, если он получит своё назначение. И я желаю ему всяческого счастья — за исключением одного пункта… Спокойной ночи! — (Мы подошли уже к дому.) — Сегодня вечером я неподходящая компания, побуду лучше один.
То же и на следующий день. С утра он объявил, что не годен для Общества, и пришлось мне в одиночестве совершать послеобеденную прогулку. Я взял курс на станцию, и в том месте, где мою тропу пересекала дорога, ведущая в Усадьбу, приостановился, углядев в отдаленье моих друзей, направлявшихся, по-видимому, к той же цели.
— Нам, кажется, по пути? — сказал граф, после того как я обменялся приветствиями с ним, леди Мюриел и капитаном Линдоном. — Этот нетерпеливый молодой человек ждёт-недождётся телеграммы, и мы идём за ней на станцию.
— В деле замешана также одна нетерпеливая молодая особа, — добавила леди Мюриел.
— Это подразумевается, дитя моё, — сказал её отец. — Женщины всегда нетерпеливы.
— Уж коль речь заходит о том, чтобы оценить по достоинству чьи-то личные качества, — с сарказмом заметила его дочь, — никто не сравниться с отцами, не так ли, Эрик?
— Только если не считать кузенов, — ответствовал Эрик, и после этого беседа сама собой распалась на два отдельных речитатива, причём молодёжь шествовала впереди, а двое пожилых мужчин не столь торопливым шагом тащились вслед.
— А когда же мы снова увидим ваших маленьких приятелей? — спросил меня граф. — Очаровательные детишки!
— Буду счастлив привести их, как только смогу, — заверил я. — Только я и сам не знаю, когда они мне опять встретятся.
— Не хочу вас расспрашивать, — сказал граф, — но должен заметить, что леди Мюриел просто сгорает от любопытства. Мы знаем почти всех в округе, и она всё пытается угадать, у кого из наших соседей живут эти детишки.
— Когда-нибудь, возможно, я проясню этот вопрос, но в настоящее время…
— Благодарю. Придётся ей это пережить. Я, со своей стороны, внушаю ей, что это великолепная возможность поупражняться в терпении. Только едва ли она способна смотреть на вещи под таким углом. Э-э, да вот и они!
Это и вправду были наши детишки, ожидающие (со всей очевидностью, нас) на приступке, куда взобрались, видимо, всего пару секунд назад — леди Мюриел и её кузен уже перешли на другую сторону изгороди, не приметив их. Завидя наше приближение, Бруно бросился навстречу, желая скорее похвастаться рукояткой от складного ножика (лезвие было отломано), которую он подобрал на дороге.
— И какая же тебе от неё будет польза, а, Бруно? — спросил я.
— Ещё не знаю, — беззаботно ответил Бруно. — Надо подумать.[41]
— Вот оно, самое первое детское представление о жизни, — заметил граф со знакомой улыбкой светлой грусти. — В этот период они больше заняты накоплением движимого имущества. Годы идут, и такое представление слегка видоизменяется. — И он протянул руку Сильвии, которая старалась держаться меня, немного перед ним робея.
Но приветливый пожилой джентльмен был не из тех, кого мог долго робеть какой бы то ни было ребёнок, будь он человечек или фея, и очень скоро Сильвия освободила мою ладонь, чтобы завладеть его рукой — Бруно один остался верен своему первому другу. Мы нагнали молодую пару уже на станции, и оба они — леди Мюриел и Эрик — приветствовали детишек как своих давних приятелей — последний даже промолвил: «Ну что, хватило вам одной свечки до Вавилона?»
— Да, и чуток осталось! — как ни в чём не бывало ответил Бруно.
Леди Мюриел в полнейшем изумлении глядела то на одного, то на другого.
— Как, Эрик, ты их знаешь? — воскликнула она. — С каждым днём загадка становится всё таинственнее! Что за представление вы разыгрываете?
41
Джон Падни рассказывает в своей книге, что когда в 1950 г. перестраивали пасторский дом в Крофте (в этом доме, куда семья пастора Доджсона переехала из графства Чешир в 1843 г., Чарльз Лутвидж жил — с перерывом на время учёбы в школе в Регби — до 1851 г., когда навсегда осел в Оксфорде), то «под половицами бывшей детской на втором этаже был обнаружен тайник. Из более чем столетнего заточения на белый свет извлекли перочинный нож, роговой гребень, осколки фарфора, а главное — левый детский башмак, напёрсток и маленькую детскую перчатку, нимало не пострадавшую от долгого невостребования… Задолго до того, как тайник был открыт, некоторые из его сокровищ уже сверкнули в поэзии Кэрролла. У Белого Кролика, разумеется, было „несколько пар крошечных перчаток“. Под общие рукоплескания Додо дарит Алисе её собственный наперсток со словами: „Мы просим тебя принять в награду этот изящный напёрсток!“… В песне Белого рыцаря есть и ботинок с левой ноги». (Падни Дж. Указ. соч., стр. 43.) А что тут главное для нас, так это «перочинный нож» (интересно, он был целый или тоже обломанный?), «сверкнувший» в этой главе.