Бруно весело засмеялся и принялся раскачиваться на своей веточке, припевая:
— Она — выдернула — все — зубы — у — него!
— А Крокодил прямо так и дожидался, пока у него выдернут все зубы? — спросила Сильвия.
— Пришлось подождать, — ответил Бруно.
Я задал ещё один вопрос:
— Но что стало с Человеком — тем, который сказал: «Можешь погулять здесь, пока я не вернусь»?
— Он не сказал «можешь», он сказал «будешь». Так же как и Сильвия говорит мне: «Будешь делать уроки до двенадцати часов». Я бы и сам хотел, — со вздохом добавил он, — чтобы Сильвия говорила мне: «Можешь делать уроки».
Сильвия почувствовала, что беседа принимает опасное направление. Она поспешила повернуть её назад к Сказке.
— И что стало с тем Человеком?
— Лев на него бросился. Только очень медленно, поэтому провисел в воздухе три недели…
— И всё это время Человек его ждал? — поинтересовался я.
— Конечно, нет! — ответил Бруно, съезжая вниз головой по стеблю наперстянки — очевидно, Сказка уже подошла к концу. — Он продал свой дом и упаковал вещи, пока Лев к нему летел. А потом он уехал и поселился в другом городе. Поэтому Лев съел не того человека.
В этом, очевидно, и заключалась Мораль, и Сильвия сделала последнее объявление Лягушкам:
— Сказке конец! А вот какой из неё напрашивается вывод, — тихонько добавила она мне, — этого я не могу себе представить!
Мне тоже ничего не пришло в голову, поэтому я смолчал; но Лягушки выглядели вполне удовлетворёнными с Моралью или без Морали, и заверещали хриплым хором: «Кватит! Кватит!» — поскорее упрыгивая прочь.
ГЛАВА XXV
Привет тебе, Восток
— Сегодня ровно неделя, — сказал я Артуру три дня спустя, — как мы узнали о помолвке леди Мюриэль. Полагаю, что мне-то, во всяком случае, следует зайти и поздравить их. Со мной не сходишь?
На его лице промелькнуло страдальческое выражение.
— Когда ты думаешь покидать нас? — спросил он.
— В понедельник, первым поездом.
— Хорошо, я схожу с тобой. Странно бы это выглядело и не по-дружески, если бы я с тобой не пошёл. Но сегодня всего лишь пятница. Завтра, завтра вечером. А я тем временем оправлюсь.
Прикрыв глаза рукой, словно устыдясь появившихся в их уголках слёз, он протянул другую руку мне. Когда я схватил её, она дрожала.
Я попытался сочинить пару фраз сочувствия, но они выходили холодными и жалкими, поэтому я промолчал.
— Спокойной ночи, — только и сказал я напоследок.
— Спокойной ночи, мой друг! — ответил он. В его голосе преобладала решительность, убедившая меня, что он противостал — и вышел победителем — великой скорби, едва его не уничтожившей, и что с этой ступени своего опустошённого существования он непременно воспрянет к чему-то высшему!
Когда в субботу вечером мы отправились в Усадьбу, нам утешительно было знать, что мы не встретимся с Эриком, поскольку на следующий день после объявления о помолвке он вернулся в город. Его присутствие могло бы нарушить то почти неестественное спокойствие, с которым Артур предстал перед владычицей своего сердца и пробормотал несколько приличествующих случаю слов.
Леди Мюриэль буквально светилась счастьем; печаль не могла обитать в сиянии такой улыбки, и даже Артур просветлел под лучами её взгляда, а когда она произнесла: «Смотрите, я поливаю цветы, хотя сегодня и суббота», — его голос тоже зазвенел весельем почти как встарь, когда он отвечал ей:
— Даже в субботу разрешается проявлять милосердие.[73] Но уже не суббота. Суббота закончила своё существование.[74]
— Я знаю, что уже не суббота, — сказала леди Мюриэль. — Но ведь именно воскресенье зовётся «христианской субботой»!
— Я полагаю, оно зовётся так из уважения к духу иудейского установления, согласно которому один день из семи должен быть днём отдыха. Но считаю, что христиане освобождены от буквального соблюдения Четвёртой заповеди.
— Тогда какие у нас основания соблюдать воскресенья?
— Ну, во-первых, седьмой день по нашим понятиям «освящён» тем, что Бог отдыхал в этот день от труда Творения. Это обязывает нас, как теистов. Во-вторых, мы имеем тот факт, что «Господень день» — это христианское установление. Это обязывает нас как христиан.
— Каковы же ваши рекомендации?
— Во-первых, поскольку мы теисты, то тем или иным образом обязаны чтить святость этого дня и, насколько возможно, делать его днём отдыха. Во-вторых, нам, как христианам, следует посещать в этот день общественные богослужения.
— А как насчёт развлечений?
— Я бы ответил, что независимо от рода деятельности, если что-то безвредно в любой день недели, то оно безвредно и в воскресенье, при условии не мешать выполнению насущных обязанностей.
— Так вы позволили бы детям играть в воскресенье?
— Конечно, позволил бы. С какой стати заставлять их беспокойные натуры скучать в какой-либо день недели?
— У меня где-то есть письмо, — сказала леди Мюриэль, — от одной моей давней подруги. В нём она описывает, как она обычно проводила воскресные дни, когда была ребёнком. Сейчас найду.
— Я слышал нечто похожее несколько лет назад, — сказал Артур, когда леди Мюриэль вышла. — Мне маленькая девочка рассказывала. Воистину трогательно было слышать её меланхолический голос, когда она жаловалась: «По воскресеньям я не должна была играть со своей куклой! Мне нельзя было бегать в дюнах! Мне запрещалось играть в саду!» Бедный ребёнок! Она имела полное право ненавидеть воскресенья!
— Вот оно, это письмо, — сказала леди Мюриэль, вернувшись. — Позвольте, прочту кусочек.
«Когда, будучи ребёнком, я воскресным утром открывала глаза, овладевавшее мной ещё в пятницу мрачное предчувствие достигало высшей точки. Я прекрасно понимала, что меня ждёт, и моим криком души, только что не срывавшимся с губ, было: „Господи, хоть бы уже наступил вечер!“ Никакой это не был день отдыха, а день Библейских текстов, день катехизиса (Уоттса[75]), брошюр об обращённых богохульниках, благочестивых подёнщицах и назидательной смерти спасённых грешников.
От первых жаворонков до восьми мы должны были заучивать наизусть гимны и главы Писания, затем следовали семейные молитвы и завтрак, от которого я совсем не получала удовольствия, частично из-за того, что мы уже подвергались посту, частично из-за ненавистной перспективы.
В девять наступало время воскресной школы; я ненавидела, когда меня наравне с другими деревенскими детьми вводили в класс, и до смерти боялась, как бы из-за какой-нибудь оплошности меня не сочли ниже их.
Но истинным Божьим наказанием была церковная служба. Мои мысли блуждали, я изо всех сил стремилась водрузить на подкладке, положенной на широченную семейную скамью, скинию своих дум и терпеливо сносила суетливые телодвижения меньших братцев, а также ужас осознания того, что в понедельник мне предстоит по памяти делать выписки из неподготовленной и бессвязной проповеди, у которой вообще не было текста, и в зависимости от этого заслужить поощрение или кару.
Далее нас ожидал остывший обед в час (слугам возбранялось выполнять свои обязанности), опять воскресная школа с двух до четырёх, и вечерняя служба в шесть. Промежутки были даже ещё большим испытанием для нас из-за тех усилий, которые я прилагала — дабы оставаться не более грешной, чем в обычные дни, — читая книги и проповеди, бессодержательные как Мёртвое море. Сейчас, с дальнего расстояния, вспоминается только один радостный момент — „время ложиться спать“, которое никогда не наступало так рано, как нам мечталось!»
— Такая манера обучения, была, несомненно, задумана с самыми лучшими намерениями, — сказал Артур, — но она довела многих своих жертв до того, что они вообще с тех пор избегают церковных служб.[76]
73
Основание — разъяснение Иисуса в Евангелии от Матфея, гл. 12, ст. 12, из которого следует вывод: «Можно в субботы делать добро».
74
Артур намекает на то, что коль скоро леди Мюриэль в шутку принимает точку зрения иудаизма на субботу как на такой день, в который не следует заниматься чем бы то ни было, то логично будет придерживаться иудейского же представления, что новый день, то есть новые сутки, начинаются сразу после захода солнца.
75
Того самого Исаака Уоттса, богослова и поэта конца XVII — начала XVIII в., два назидательных стихотворения которого Кэррол пародирует во второй и десятой главах «Алисы в Стране чудес». См. нелестное цитирование его же слов в начале 17 главы «Сильвии и Бруно».
76
Как читатель уже не раз имел возможность убедиться, Кэррола беспокоили многие стороны церковной жизни. В частности, его очень заботила тема «дети в церкви», он не раз к ней возвращался. Весьма поэтому характерно, что этому вопросу он посвятил своё последнее сочинение для детей и их родителей, написанное им под Рождество 1897 года, почти перед самой своей смертью. Это предисловие к книжке «Пропавший кекс с изюмом»; оно достойно того, чтобы привести его вслед за письмом, прочитанным леди Мюриэль, описание воскресного дня в котором, как признаёт Кэррол в самом начале книги, «заимствовано… дословно из речи, которую специально для меня произнёс один из моих маленьких друзей, а также из письма, присланного мне взрослой подругой».
«Автор предисловия к книге, если он не является в то же время автором этой книги, обладает одним своеобразным преимуществом: он способен распространяться о её достоинствах с той свободой, на которую не многие авторы могут отважиться, ведь сколь бы сладостно не звучало „дуденье в собственную трубу“, чужим ушам оно быстро приедается. Так позвольте уж мне воспользоваться этим преимуществом и сказать, что по моему мнению миссис Эджертон Аллен обладает весьма особенным даром писать книги для очень маленьких детей. Её диалогам присуща живописность фотографии, и я уверен, что все настоящие дети, т. е. дети, не избалованные повышенным к себе вниманием и оттого не имеющие привычки напускать на себя вид маленьких мужчин и маленьких женщин, с удовольствием прочтут рассказ о крошке „Джой“ и позабавятся умными и полными сочувствия зарисовками, которыми украсила его миссис Шьют. И ещё я считаю настоящей потерей для тысяч читателей-детишек, для которых написано так много чудесных книг, что первая книжка миссис Аллен — „Приключения маленького Хамфри“ — попустительством издателей, которые держат на неё права, исчезла из продажи <…>
Но на этот раз порадуется не один автор данного предисловия: читатель этой небольшой книжицы также награждён своеобразным преимуществом — оно связано с обложкой, разработанной для данного случая мисс Е. Гертрудой Томсон. Если взять эту книгу обеими руками посерёдке с каждой стороны и поворачивать до тех пор, пока свет (которому надлежит падать из-за спины) не заставит заблестеть такие малюсенькие пупырышки на красном фоне, а затем покрутить её из стороны в сторону — как это делать, легко можно будет догадаться, — то золотой орнамент словно бы воспарит на пол-дюйма над обложкой, и глаз наблюдателя, если не сам разум, легко поверит, что стоит только подвинуть книжку, как орнамент упадёт на соседнюю часть красного фона обложки. Довольно любопытная оптическая иллюзия. Позвольте не упустить случая и сказать одно веское слово матерям, в чьи руки может попасть эта книжица и которые имеют обыкновение брать детей с собой в церковь. Сколь бы ни были эти малютки приучены вести себя пристойно и почительно, нет никаких сомнений, что столь долгий период вынужденнного бездействия есть слишком жестокая дань со стороны их терпения. Гимны, возможно, в меньшей степени подвергают его испытанию, и какую патетическую красоту мы находим в нежных свежих голосках детишек, и с какой серьёзностью они поют! Однажды я взял с собой в церковь девочку шести лет; мне сказали, что она почти совсем не умеет читать — однако она заставила меня найти ей все те места, где ей полагалось вступать! После я сказал её старшей сестре: „С чего вы взяли, будто Барбара не умеет читать? На моих глазах она присоединилась к пению и участвовала в нём от начала до конца!“ А маленькая сестрёнка напыщено заявляет: „Она знает мелодию, но не знает слов!“ Ну хорошо, вернёмся к нашей теме — дети в церкви. Они вполне могут снести как уроки, так и молитвы; частенько они способны ухватить то немногое, что умещается в пределах их маленького разума. Но проповеди! Сердце болит, когда видишь (а со мной это случается нередко) прелестных малюток пяти или шести лет, принуждённых сиднем высидеть утомительные полчаса, не смея пошевельнуться и слушая речь, из которой они не способны уразуметь ни слова. Я искренне сочувствую маленькой девочке из приюта, которая, как мне рассказывали, писала своему другу: „Мне кажется, что когда я вырасту, то больше никогда не стану ходить в церковь. Я, мне кажется, на всю оставшуюся жизнь наслушалась проповедей!“ Неужто так и должно быть? Так ли уж зазорно позволить своему дитяти иметь при себе книжку сказок — почитать во время проповеди, чтобы скоротать эти невыносимые полчаса и превратить посещение церкви в яркое и счастливое воспоминание, а не предаваться мыслям вроде: „Больше никогда не пойду в церковь“? Думаю, нет. Мне, со своей стороны, очень хотелось бы увидеть осуществление такого опыта. Совершенно уверен, он будет успешным. Мой совет таков: специально держать кое-какие книжки для этой цели — я бы назвал их „Воскресным развлечением“ — и тогда ваш мальчик или девочка с нетерпеливой надеждой станут ожидать прихода того получаса, который раньше казался им невыносимым. Будь я священником, разрабатывающим какую-то тему, чересчур тяжкую для своих маленьких слушателей, я бы только порадовался, видя как они развлекаются своими книжками. И если эта небольшая книжица тоже когда-нибудь послужит в качестве „воскресного развлечения“, то я полагаю, что она выполнит свою задачу наилучшим образом».