— Но какой смысл носить зонтики вокруг колен?
— В обычный дождь, — признал Учитель, — особого смысла, конечно же, нет. Но если дождь пошёл горизонтально, то, посудите сами, польза от них неоценима, просто неоценима!
— Ведите-ка Учителя в столовую, дети, — сказал Правитель. — Да скажите там, чтобы меня не ждали. Я рано позавтракал, и мне нужно работать.
Дети схватили Учителя за руки, да так бесцеремонно, словно он был их давним приятелем, и потащили из комнаты. Я почтительно последовал за ними.
ГЛАВА II
L'Amie Inconnue[14]
Когда я вошёл в столовую, Учитель уже заканчивал объяснять собравшимся:
— А позавтракал он в одиночестве, ранним утром; поэтому просил не ждать его, миледи. Сюда, миледи, — добавил он, — сюда!
И затем с чересчур (как мне показалось) приторной вежливостью он раздвинул двери моего вагона и провозгласил:
— Молодая и очаровательная леди!
Я проворчал про себя: «Вот и начальная сцена первого акта. Она — Героиня. А я — всего лишь один из второстепенных персонажей, что подворачиваются только для лучшего раскрытия её роли, и чей финальный выход произойдёт у врат церкви, чтобы в общем хоре поприветствовать Счастливую Пару».
— Не забудьте, миледи, у вас пересадка в Фейфилде, — услышал я вслед за тем. (Ох уж этот раболепный страж!) — Всего через одну станцию.
Дверь закрылась, и вошедшая уселась в уголке, а монотонная вибрация машины (из-за которой поезд казался каким-то огромным чудовищем, чьё кровообращение мы ощущали) возвестила, что мы вновь устремились в дорогу.
— У леди нос идеальной формы, — неожиданно для самого себя пробормотал я, — глаза газели, а губы… — Тут я словно встряхнулся: зачем рассуждать попусту, как «леди» выглядит, если проще посмотреть собственными глазами.
Украдкой я окинул её взглядом и остался совершенно разочарованным. Сеточка вуали, скрывавшая лицо, была слишком густой, чтобы я мог увидеть нечто большее, чем блеск сверкавших глаз и неясные очертания того, что должно было быть приятным овалом лица, но могло ведь с равной вероятностью оказаться и неприятным. Я снова прикрыл глаза и сказал себе: «Зато отличная возможность поупражняться в телепатии! Представлю, какое у неё лицо, а когда подвернётся случай, сравню портрет с оригиналом».
Поначалу мои усилия не увенчались успехом, хотя «моя быстрая мысль» неистово «заметалась то туда, то сюда» — Эней, и тот, мне кажется, позеленел бы от зависти.[15] Однако едва различимый овал оставался всё так же будоражаще недоступен для взора — простой эллипс, как на обычном математическом чертеже, даже без обозначения фокусов, которые служили бы намёком на нос и рот. Но постепенно ко мне пришло убеждение, что при достаточной концентрации мысли я смог бы узреть вуаль отброшенной и проникнуть взором до загадочного лица, в отношении которого два вопроса: «Красива ли она?» и «Может, она дурнушка?» — неизбывно висели в моём мозгу эдакими приятными противовесами.
Успех оказался лишь частичным — и отрывистым, — если счесть, что результат всё же был: вуаль то и дело пропадала во внезапных вспышках света, но не успевал я полностью охватить лицо взглядом, как оно снова затемнялось. При каждом таком проблеске это лицо, казалось, приобретало всё больше детскости и невинности, и когда я, наконец, помыслил вуаль совершенно отброшенной, под ней, вне всяких сомнений, открылось ясное личико маленькой Сильвии!
— Ага, либо тогда Сильвия мне только снилась, а теперь я проснулся, либо это сейчас мне снится, будто я сижу рядом с Сильвией, а тогда была реальность! Не есть ли Жизнь — сон, хотел бы я знать?
Чтобы чем-то заняться, я развернул письмо, которое и побудило меня предпринять это внезапное путешествие по железной дороге из моего лондонского дома в незнакомый рыбацкий городок на Северном побережье; и я перечёл следующие строки:
«Мой дорогой и милый друг!
Уверен, что тебе, так же как и мне, доставит удовольствие встреча после стольких лет разлуки; я, конечно же, постараюсь, чтобы ты извлёк пользу из тех познаний в медицине, которыми я обладаю, не нарушая, как ты понимаешь, профессиональной этики! Тебя ведь уже прибрал к рукам первоклассный лондонский врач, соревноваться с которым для меня было бы крайне лицемерно. (Я не сомневаюсь в правоте его утверждения, что у тебя не всё в порядке с сердцем — все симптомы указывают на это.) Но вот на что во всяком случае могут сгодиться мои медицинские способности — это обеспечить тебя покойной спальней в цокольном этаже, чтобы тебе совсем не пришлось взбираться по лестницам.
Буду ждать твоего прибытия последним поездом в пятницу, как ты и писал в своём письме, а до того напомню тебе слова старой детской песенки: „Как пятница долго тянется! Я не играю, жду!“[16]
Всегда твой
Артур Форестер
P.S. Веришь ли ты в судьбу?»
Этот постскриптум весьма меня озадачил. «Очень уж он чувствительный, — подумал я. — Законченный фаталист. Только что он мог иметь в виду?» Я сложил письмо и, кладя его рядышком, неосторожно повторил вслух:
— Веришь ли ты в судьбу?..
Прекрасная незнакомка быстро повернула голову в ответ на внезапный вопрос.
— Нет, не верю, — сказала она с улыбкой. — А вы?
— Я… Я не намеревался у вас спрашивать! — произнёс я запинаясь, слегка ошеломлённый таким необычным началом разговора.
Улыбка девушки перешла в смех — не в насмешку, но в смех счастливого, никого не стесняющегося ребёнка.
— Не намеревались? — сказала она. — Тогда это тот случай, о котором вы, врачи, говорите: «Неосознанная деятельность мозга».
— Я не врач, — отозвался я. — Я похож на врача? Почему вы так решили?
Она указала на книгу, которую я некоторое время перед тем читал, а потом положил рядом с собой названием вверх, так что каждый желающий мог прочесть: «Болезни сердца».[17]
— Не нужно быть врачом, — сказал я, — чтобы интересоваться книгами по медицине. Есть ещё одна категория читателей, кто даже больше интересуется…
— Вы говорите о пациентах? — прервала она, а выражение нежной жалости придало её лицу новое очарование. — Но, — продолжала она с очевидным желанием избежать этого, возможно, болезненного предмета, — ведь совсем не нужно быть врачом или пациентом, чтобы интересоваться научными книгами. Как вы думаете, где содержится больше научных сведений, в книгах или в умах?
«Весьма глубокий вопрос для девушки!» — сказал я самому себе, памятуя, со свойственным мужчине самомнением, что женский интеллект большей частью поверхностен. Перед тем, как ответить, я с минуту размышлял.
— Если вы говорите о живущих умах, то, думаю, определить это невозможно. Ведь так много в науке написанного, чего ни один живущий человек никогда не читал, и столько в науке придуманного, что ещё не записано. Но если вы имеете в виду все человеческие поколения сразу, то я полагаю, что в умах больше, ведь всё, что написано в книгах, должно же быть у кого-то в уме, правда?
— Звучит, будто какое-то правило алгебры, — отозвалась миледи. («И алгебра сюда же!» — подумал я с возрастающим изумлением.) — В самом деле, если мы будем рассматривать мысли как множители, нельзя ли утверждать, что наименьшее общее кратное всех умов содержит всё то, что написано в книгах, и не иначе?
— Именно так! — ответил я, восхищённый её примером. — Как было бы хорошо, — продолжил я мечтательно, скорее думая вслух, чем сознательно поддерживая беседу, — если бы мы могли приложить это правило к книгам! Как вам известно, при нахождении наименьшего общего кратного мы отбрасываем переменную, где бы она ни появилась, за исключением того члена, в котором она достигает наивысшего значения. Так что мы должны будем вычеркнуть каждую записанную мысль, кроме того высказывания, в котором эта мысль выражена с наибольшей силой.
15
Самое начало восьмой книги «Энеиды»: населявшие Лациум народы вооружились против прибывших морем энеадов
Вергилий — любимый автор Кэррола. Читатель ещё не раз встретит цитаты из него в других Кэрроловских сочинениях.
16
Переводчик воспользовался строчкой из одного детского стихотворения, написанного в 60-е годы прошлого века. К большому сожалению, он совершенно не помнит имени его автора, женщины-поэтессы.
17
В книге «Льюис Кэрролл и его мир» Дж. Падни рассказывает со слов первого биографа Кэррола и его племянника Стюарта Коллингвуда, что в своей квартире в Крайст Чёрч Кэррол собрал обширную медицинскую библиотеку, которой не погнушался бы и настоящий врач. Толчком собиранию книг, продолжает Падни, послужило потрясение, испытанное Кэрролом, когда он наблюдал приступ эпилепсии у студента. «Я благодарен судьбе, что в ту минуту проходил мимо, — писал он, — и получил возможность быть полезным в этих чрезвычайных обстоятельствах. Я понял, насколько беспомощным делает нас невежество, и дал себе слово прочитать какую-нибудь книгу о непредвиденных обстоятельствах, что, мне кажется, следует сделать каждому». Начал Кэррол с книги «Советы оказавшимся в непредвиденных обстоятельствах». По завещанию Кэррола его библиотека перешла к его племяннику Бертраму Коллингвуду, ставшему профессором физиологии в больнице «Сент-Мери» в Паддингтоне; там в тридцатые годы прошлого века открылось детское отделение имени Льюиса Кэррола. (См. Падни Дж. Льюис Кэрролл и его мир. М., 1982. Пер. В. Харитонова. Стр. 66–68.)