– У меня всегда было предчувствие, что я внезапно потеряю моего отца! – говорила она. – Не знаю почему. У него что-то трагическое в выражении лица. Если бы вы знали, какое у него хорошее лицо. Я сказать вам не могу, как я люблю его. Я просыпаюсь иногда ночью с мыслью о том, что он может скоро умереть, и вся застываю от ужаса. Если бы только я застала его в живых! Увидеть бы его еще раз, услышать его голос. Я сказать вам не могу, как я люблю его. Я всегда была его любимицей. Мы с ним как два товарища. Когда он бывал болен, я ходила за ним, читала ему вслух. Он скрывал от меня свои заботы, чтобы меня не огорчать. Это удивительный человек! Он всегда от всех скрывает свои затруднения и со всеми ласков, со всеми великодушен. Его братья, сестры, племянники, племянницы – все обращаются к нему в нужде, и он никому не отказывает в помощи и поддержке. Он сидит иногда над своими счетами до двух, до трех часов утра. Встает на следующий день с бледным, усталым лицом и, однако, со всеми мил, и для всякого находится у него доброе слов. Но я всегда угадываю, что у него на душе. У нас было наводнение, и урожай, наверно, плохой. А это большое несчастье. Он, конечно, измучился…
Она внезапно замолкла. С ван Тьювером, с ван Тьювером она позволила себе говорить о семейных делах! Она ужаснулась – она не должна была рассказывать ему о денежных затруднениях отца…
Но это соображение только мелькнуло в ее сознании. Она могла думать и говорить в эти минуты только о своем отце.
– Милый папа! продолжала она. – Вы не поверите, какой он бывает порою трогательный, нежный. У него есть кошелек, который мать подарила ему в день венчания. В этом кошельке он хранил несколько лепестков флёрдоранжа со свадебного убора матери. Как-то раз он уронил кошелек, лепестки выпали и рассыпались в пыль. Надо было видеть, как он собирал с полу эти пылинки, как волновался. Ах, милый папа!
Ван Тьювер молча слушал. Когда он заговорил, голос его звучал так странно, что это не ускользнуло даже от поглощенной своим горем Сильвии.
– Ничего, все устроится. А эти лепестки вы ему возместите. Дадите ему на память цветы от вашего свадебного венка.
Сильвии неловко стало от этих слов. Но в эту минуту вернулась тетя Варина. Они быстро собрались и спустились вниз, где их уже ждал автомобиль. Ван Тьювер проводил их до вокзала. Сильвия искренно и горячо поблагодарила его, и, когда она стояла уже в купе у окна, она ясно видела по его лицу, что одного слова ее было бы достаточно, чтобы он тотчас сел в поезд и поехал вместе с нею на Юг. Она признательно пожала ему руку на прощание, и он весь просиял от счастья. Сильвия даже не подозревала, что это лицо может выражать столько неподдельной, трогательной радости…
2
В дороге Сильвии удалось взять себя в руки, и, когда поезд подъезжал к станции, она уже настолько владела собой, что ничем не выдавала больше своего волнения. Что бы ни случилось, она мужественно встретит несчастье и не будет больше обращаться к кому бы то ни было за помощью, а будет ободрять и поддерживать других. За этим, вероятно, ее и вызывали домой.
Увидав на платформе отца, она вся затрепетала. Он постарел, поседел, смотрел на нее мутными, блуждающими глазами, но он был жив, слава Богу!
Она бросилась в его объятия.
– Папа, что случилось?
– Ничего, дитя мое, не случилось.
– Кто болен?
– Никто не болен, Сильвия.
– Скажи мне правду!
– Да что же тебе сказать? Ничего не случилось, все здоровы!
– Зачем же вы вызвали меня?
– Соскучились по тебе.
– Но, папа, не может быть, чтобы такую телеграмму…
Она замолчала. Майор повернулся к тете Варине. Они сели в автомобиль и поехали.
– Мама здорова? – спросила Сильвия.
– Да, – ответил он.
– И братишка?
– Все здоровы.
– А ты, папа?
– Я не совсем хорошо чувствовал себя несколько дней, но мне лучше теперь…
Глядя на него, Сильвия не сомневалась уже, что он поднялся с постели, чтобы встретить ее, и опасения ее росли с каждой минутой. Но она больше не спрашивала. Майор заговорил об урожае.
Дома их ждали мать и маленький братишка, целая ватага служанок и слуг высыпала навстречу с радостными криками и визгом. Пошли приветствия, восклицания, было шумно, суетливо, и Сильвия забыла на время про свои тревоги. Тотчас стали распаковывать сундуки. Сильвия показывала покупки, обновы, раздавала подарки. Тетя Барина рассказывала об удобстве экстренного поезда, о ван Тьювере, предоставившем этот поезд. Наконец Сильвия осталась с матерью вдвоем.
Мама, скажи мне, ради Бога, почему вы вызвали меня такой телеграммой?
– Тише, дитя мое, не теперь, не теперь!
Опять отсрочка! Ждали тетю Ненни. Она должна была приехать с минуты на минуту, и Сильвия чувствовала, что приезд тети Ненни имеет связь с посланной ей тревожной телеграммой.
– Мама! – воскликнула она с мольбою. – Прошу тебя, скажи мне, в чем дело.
Миссис Кассельмен вспыхнула.
– Еще не время, Сильвия, подожди немного, не волнуйся. Ничего ужасного не случилось…
– Не может быть, мама. Я по лицу твоему вижу, ты скрываешь от меня что-то ужасное. Скажи мне правду, мама, не мучь меня…
– Успокойся, дорогая, ты все узнаешь. Потом, здесь так много народу. Сейчас войдет кто-нибудь.
– У нас всегда много народу. Пойдем в библиотеку.
– Только не волнуйся, Сильвия, не волнуйся, дитя мое…
– Я должна все знать, мама, и сейчас же. Я ведь вижу, что-то неладно…
Она быстро увела за собою мать в библиотеку и заперла дверь на ключ.
– Сильвия, дорогая моя, – начала миссис Кассельмен, видя, что попытка отсрочить объяснение бесполезна, – это… это ужасно, и я… я не могу.
– Да говори же, говори, ради Бога!
– Дитя мое, это будет большим ударом для тебя, Сильвия, дорогая моя, если бы я могла помочь тебе чем-нибудь! Я предпочла бы умереть, чем сказать тебе это.
Сильвия, похолодев от жуткого предчувствия, прижала руки к сердцу.
– Дитя мое, дитя мое! – лепетала миссис Кассельмен. – Ты знаешь, как мы любим тебя и как желаем твоего счастья. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы спасти тебя от этого, от этого…
– Да скажи, скажи же наконец!
– О бедное мое дитя, – продолжала «мисс Маргарет» сквозь слезы. – Зачем ты полюбила его? Мы были уверены что это не может кончиться добром.
Сильвия бросилась к ней и дернула ее за руку.
– Мама! Что это значит? – крикнула она.
Миссис Кассельмен дрожащей рукой вынула из-за корсажа скомканный листок бумаги – телеграмму. Сильвия схватила ее и прочла: «Франк Ширли арестован в публичном доме. Тяжко избил в драке другого студента. Возможен роковой исход. Срочно вызовите Сильвию домой. Гарри».
Она оцепенела на несколько мгновений и смотрела на мать неподвижными глазами. Слова телеграммы сливались перед ее глазами и в ее сознании в густую мглу. Помятый листок выскользнул из рук.
– Это неправда! – вскрикнула она. – Это интрига. Я не верю. Они все подстроили.
Мать, испуганная ее бледностью, звуком голоса, обняла ее, прижала к себе.
– Дитя мое… – начала она.
– Ну, а вы что? – прервала ее Сильвия. – Что же вы сделали для того, чтобы проверить это?
– Мы телеграфировали Гарри, чтобы он сообщил нам подробности.
– О, зачем вы вызвали меня домой? – с страстной горечью упрекнула ее Сильвия. – Если Франк арестован, я должна была быть там.
– Сильвия! – ужаснулась мать. – Ты прочла телеграмму. Ты знаешь, где он арестован?
Сильвия молчала. Да и что она могла ответить? Она не в силах была разобраться в хаосе своих мыслей и чувств. Ужас, сомнения, стыд, страх и обида за любимого человека!
– Негодный человек! – воскликнула «мисс Маргарет». – Втоптал имя твое в грязь…
– Не надо, не надо, не говори этого, – с усилием вымолвила Сильвия. – Кто-то подкапывается под него. Это ужасная, возмутительная ложь!
– Но, Сильвия, телеграмма послана Гарри.
– Это ничего не доказывает. Мало ли чего ему могли наговорить.
– Но… ведь в телеграмме сказано, что Франк арестован!