— А она неухоженная была?
— Да, и волосы какие-то грязные, нечесаные, и ногти все в заусенцах. Шею бы ей тоже вымыть, на воротнике такой жирный кружок. Вижу, мистер Маклин, — ой, извините, Алан, — вижу, вы думаете, не ваша это была Сильвия, но напрасно: просто я из тех, кто в детстве сам среди грязи рос, поэтому мы на чистоте помешаны. В Питсбурге говорят, что бедные — они грязные, оттого что приходится выбирать: либо хлеб купить, либо кусок мыла. А у Сильвии еще хуже было. Отец пьяница, мать при смерти, у нее рак легких оказался. Тогда, при первой нашей встрече, я этого, конечно, не знала.
— Вы же тогда сами были совсем молоденькая, правильно?
— Ну конечно. Всего двадцать лет мне было, в таком возрасте все запоминаешь, все остро чувствуешь. Стало быть, подошла я к Сильвии сама, спрашиваю…
Глава IX
— Да, мэм, я здесь в первый раз.
— Тебе какая-нибудь книжка нужна?
— Да.
— Для школы?
— Нет, не для школы.
— Сама хочешь почитать? Так тебе читать нравится?
— Очень нравится.
— А какие книжки больше всего нравятся?
— Вообще книжки. Любые.
— Но, может быть, тебе какая-нибудь особенная нужна?
— Ага.
— Название помнишь?
— Нет.
— А как фамилия автора?
— Не знаю.
— Ты, наверное, у нас в библиотеке эту книжку видела?
— Нет, не видела.
— Ну, про что книжка-то? Про какое событие?
— Там про красивую леди.
— Ты у кого-то ее видела, эту книжку?
— Нет, просто дайте мне книжку про красивую леди.
Глава X
Вот так, — сказала Ирма, — ей просто нужна была книжка про красивую леди. Ну что тут поделаешь? Я же была молодая, только работать начала, энтузиазма хоть отбавляй. И я дала Сильвии «Гордость и предубеждение»[3].
— А она прочла?
— Да, прочла и почти все поняла. Для нее это было нечто вроде сказки. Мистер Беннет ей показался таким замечательным. Видите ли, ровно за неделю до того, как она к нам пришла, ее изнасиловал собственный отец. Я об этом, конечно, гораздо позже узнала.
— Да быть не может, перестаньте.
— Все было именно так.
— Не верю.
— Послушайте, Алан, я сижу у себя в библиотеке, ничего толком не вижу, но вы-то, должно быть, много чего пережили. Такие вещи случаются. Неужели не знаете?
— Случаются, наверное. А как вы узнали?
— Не сразу, конечно, только через год. А вы как думаете, я бы выделила Сильвию, если бы она походила на тысячи других, кто приходит к нам в библиотеку?
— Никто не говорит, что она, как все, Ирма.
— И все равно вы не верите, что это ваша Сильвия?
— Сам не знаю, — сказал я, — Сидим мы с вами и словно связываем с разных концов чью-то биографию. Мне очень хочется, чтобы концы соединились, разве вы не понимаете? У меня никогда еще такого трудного задания не было, наверное, никогда и не будет. И мне нужно с ним справиться. Знаете, Ирма, слишком редко бывает, чтобы мне поручали что-то настоящее и платили по-настоящему.
— А вы-то сами откуда родом?
— Из Чикаго. Родился там, там и детство прошло.
— Хороший город, мистер Маклин?
— Не особенно. Да перестаньте вы, в самом деле. Никак не осознаете, что я пригласил вас на ужин, потому что вы мне нравитесь, потому что вы красивая.
— Вовсе не я вам нужна, мистер Маклин. Вот уж сколько мы тут в ресторане сидим, а вы обо мне и не вспомнили ни разу. Из-за этого чувство у меня такое… такое… в общем, лучше без всяких чувств.
— А что вам не нравится? Что я вас нахожу красивой?
— Ну вот опять! — воскликнула она, чуть не плача. — Ну зачем вам это? Я все про себя знаю, и мне хорошо. Справлялась как-то. И дальше справлюсь.
— Вот что, Ирма, — сказал я, — за долгое время это у меня первый хороший вечер, и хороший он потому, что вы со мной. Мне не одиноко, вам тоже, и пусть даже все скоро кончится. Неужели это плохо? Вам же необязательно мне нежности говорить.
Минуту-другую мы сидели молча. Тарелки были пусты; принесли кофе и мы, уткнувшись в чашки, старались не смотреть друг на друга. Потом я спросил, не заказать ли бренди. Она кивнула, не отрывая взгляда от чашки. Спросил, какой ей бренди, она помотала головой. Тогда я позвал официанта, велел принести два коньяка, а про себя подумал: «Черт с ним, с этим мистером Саммерсом. За свои поганые деньги он получит больше, чем требуется». Никакого чувства гордости у меня не было. Должно быть, немало людей периодически испытывают словно какое-то озарение, и тогда им кажется, что они замечательные, что человечество чем-то им обязано и так далее, но мне трудно понять такие чувства.