На крыльце появляется мужчина среднего роста в накинутой на плечи немецкой шинели. Походка виляющая, - очевидно, пьян.
- Начальник полиции. - Он как-то странно бубнит себе под нос. - Кому имею честь представиться?
Протягиваю документ. Рева подсвечивает фонариком. Начальник полиции старательно вычитывает немецкие слова и наконец выдавливает из себя: - Так, ясно. Очень приятно. Чем могу служить? - Дорога на хутор Михайловский спокойна?
- Да как вам сказать... Всякое бывает, раз на раз не приходится.
- А у вас что за сборище?
- Друзья. Время коротаем.
- Ну что ж, посмотрим, как вы время коротаете. Надеюсь, вы не возражаете?
- Прошу простить, господа. - Начальник полиции смущен. - Семейный праздник. Именины. Несколько подвыпили. Сами понимаете...
Большая комната. Пахнет самогоном и потом. Стол заставлен бутылками и всяческой едой. Заманчиво пахнет жареной свининой. Уронив на стол лохматую голову, среди луж самогона, объедков и окурков похрапывает верзила в немецком кителе. Остальные - с десяток мужчин и три девушки - стоят и настороженно смотрят на нас. Возглас Ревы заставляет всех вздрогнуть:
- Стул господину начальнику! Мужчины услужливо бросаются к нам. Предлагают раздеться, наперебой приглашают к столу пригубить чарочку с мороза.
- Нет, мы сыты и торопимся. Только посидим немного, посмотрим, как веселится молодежь.
Гармонист разводит мехи трехрядки, начинаются танцы. Мы с Ревой приглядываемся к окружающим. Большинство сравнительно молоды. Все в немецких кителях. Только один - маленький, щупленький - в пиджаке и рубашке с открытым воротом.
Неподалеку от меня сидит пожилой полицейский. Худое бледное лицо. Лысый череп. Тонкие бескровные губы. Бородка клинышком неопределенного цвета. Колючие жесткие глаза. Сколько ему лет? Может быть, за сорок, а может, и за шестьдесят. Из породы тех людей, чей возраст точно известен только ему самому. Он не пьян, Положив ладони на колени, равнодушно и безразлично смотрит на танцующих. Перехватив мой взгляд, умильно улыбается, а глаза по-прежнему холодные, пустые.
У стены стоит девушка - невысокая, худенькая, одетая в скромное легкое платье. Нервно комкает платок. В глазах, больших, карих, таких ясных глазах, растерянность. К ней подходит полицейский в распахнутом кителе, с потухшей папиросой во рту и пьяным голосом приглашает на танец. Девушка смущенно отказывается.
- Товарищ Галя, видать, приобщилась комсомольских таинств, - раздается елейный голос того лысого, что минуту назад сладко улыбался мне. - Ты, Федор, чужероден ей. Оставь, не береди до смерти чистую комсомольскую душу.
Девушка вздрагивает, как от хлесткого удара кнутом. Съеживается, опускает голову и покорно кладет руку на плечо полицейского. Она танцует, с трудом переставляя ноги, поминутно сбиваясь с такта.
Что привело ее в этот дом? Страх за жизнь? Неумение найти место в борьбе с врагом? Хочется взять Галю за руку и увести прочь отсюда - к Лизе Поповой, к Марии Кениной, к нашим замечательным ребятам...
Рева тяжело дышит, ерзает на стуле, перекладывает то одну, то другую ногу. Пристально, не отрываясь, смотрит он на Галю, смотрит так, что мне показалось: еще секунда - и Павел ринется с кулаками на ее партнера - полицая с папиросой в зубах.
Крепко сжимаю руку Павла и невольно оборачиваюсь, поймав на себе взгляд лысого. Он, вероятно, заметил странное выражение глаз Павла и мое движение. На лице - удивление, но оно тотчас же смывается дежурной улыбочкой. Опасный, мерзавец. Ну что ж, пойду в разведку.
- Комсомолка? - подсев к нему, киваю головой на Галю.
- Да, была. Но не опасная. Жить хочет да и больно красивая. Было немного грех комсомольский приняла. Теперь гордыню ее сокрушаем, возвращаем заблудшую овцу на стезю добродетели.
- Что это вы таким божественным языком разговариваете? - Привычка-с. Баптист я. Проповедником был. По колхозам ходил, слово божье в народ нес. Нехитрая работа.
- Нет, почему же. Я делами мирскими не брезговал, по мере скромных сил своих. Порошочек в стойла подсыпал, а колхозные коровки с божьей помощью дохли. Не сразу, не спеша, тихохонько, но все же, к удивлению и неприятности партийного начальства, переселялись они в мир иной, в райские кущи господа вседержателя. - Он смеется мелким дребезжащим смешком. - А чем вы бога славите, осмелюсь узнать? - неожиданно спрашивает лысый и смотрит на меня острым щупающим взглядом.
Я не успеваю ответить. - Смеетесь? Веселитесь? - внезапно гремит тот, кто спал у стола. Сейчас он стоит - лохматый детина с обрюзгшим лицом и красными заплывшими глазами. - Заупокойную себе играете? Играйте, пойте, пляшите, покуда топчетесь на земле. Все бросаются к нему, стараются угомонить, усадить. - Ваня, тише, не шуми. Господа приехали. Понимаешь, господа, - старается втолковать ему начальник полиции.
- Господа? Где? - Он довольно спокойно разводит руки, но от этого уговаривающие разлетаются в стороны. Замечает Реву и грузными, заплетающимися шагами подходит к нему: - Гутен морген! Русский? Значит, из Европы прибыли? Нет? Добро! А то понаехала эми-грант-щи-на, - он с трудом выговаривает это сложное для него слово, - хлеб отбивает. Наша собачья служба не ценится, а ведь ихней-то - цена ноль... Подумайте, господа начальники, ведь если я, Иван Хромченко, не могу чего сделать, что же они, приезжие-то, смогут?
- Под охраной нашей гулять,- бросает кто-то из-за моей спины.
- Верно, Петька. Они едут, едут, гуляют, ордена получают, а нас скоро партизаны всех здесь переколотят. Нет, не всех... - Он жестикулирует пальцем перед самым моим лицом. -Умненькие живут в городах, хоронятся от пули, а нас вот сюда на съедение партизанам послали.
Подходит юноша в пиджаке. Я только сейчас как следует разглядел его: мальчишка лет семнадцати, курносый, вихрастый, глаза озорные, дерзкие.
- Скажи, Алешка, еще ты что-нибудь про нас, дурачков,- верзила кладет на его плечо свою огромную ладонь.
- Чего тут говорить, вы сами про себя все знаете. А за длинный язык наш брат, сам знаешь, куда попадает.
- Опять крамольные речи заводите, - вскакивает лысый. - Пропади, сгинь, рассыпься!..
Но на него обрушивается Хромченко:
- Не отдам тебе Алексея, так и знай. Хватит тебе наших самогонных душ. Да и что нам осталось делать на этом свете?! Только пить, и ничего больше. Алешка, стакан! - И он залпом выпивает большую чашку самогона и грохается на лавку рядом со мной. - Вот вы, господин, не знаю вашего имени по отчеству, к немецкому начальству близко бываете. Так спросите их, на какой черт они рубят сук, на котором сидят? Мы - ихняя опора. Из тысяч людей такие, как мы, -единственные. Остальные им горло перегрызут и осиновый кол в могилу вобьют. Так зачем же нас в морду бить, в тюрьму бросать, ногами топтать?.. Смотри! - и он тычет грязным пальцем в рот, где не хватает двух зубов. - Немецкий полковник выбил ни за что ни про что. Слушай дальше. Прихожу к доктору, новые вставлять. Заходит комендант, кричит: "Запрещаю этому бездельнику и трусу вставлять зубы, я их все равно выбью, если он мне не поймает партизан". Я тебя спрашиваю: где же справедливость? Я этого борова брюхатого день и ночь берегу, мерзну, голову под пули подставляю, себя не жалею, а он меня по мордасам... А ты плюнь да уйди, - раздается звонкий голос Алешки.
- Куда? Партизаны придут, меня первого к стенке. Так они Митьку, кореша моего, стукнули. Он теперь никого не боится: ни партизан, ни коменданта, ни черта, ни дьявола...
- Да не скули ты, Ванька, и без того тошно, - бросает один из полицейских. - Алексей, поднеси ему еще.
- А ну, хлопцы, хватит, - вмешивается начальник полиции. И ласково к нам: - Не извольте гневаться, господа дорогие, перехватили наши молодцы слегка и речи глупые завели. Мы их сейчас быстренько спровадим, а сами посидим с почтенными людьми. - Он кивает на подошедшего баптиста: - Поговорим, новостями фронтовыми поделимся... Сейчас стол заново накрыть прикажем...