Потеплело. Чувствуется приближение марта. На поляне возле Красной Слободы снова жарко горят девять костров. Сухая ель трещит на огне, и над кострами роятся золотистые искры. От жара пламени оттаивает земля и громко чавкает под сапогами партизан. Ночная тьма то и дело взрывается от чьего-то возгласа и общего смеха. Так часто бывает у костров, когда на какие-то минуты или часы опасность отодвигается в неизвестность: прорываются долго сдерживаемые чувства, и люди широко и непринужденно откликаются на любую шутку.
Только у костра, где пристроился весь наш штаб, тихо. Напряженные нервы улавливают малейший звук. Мы снова ждем самолета с Большой земли, ждем встречи с теми, кто везет нам свежие новости и, возможно, какие-то существенные перемены. О многом успели переговорить в эти мучительные часы ожидания. Сейчас все молчат. Слушают.
Уже дважды кто-то неистово вскрикивал: "Самолет! Летит! Давайте ракеты!.." Мы суетливо бросались к ракетницам, но проходили минуты... Ни звука...
Начальник штаба Бородачев - в который раз! - перечитывает радиограмму:
"Обеспечьте 1 марта в 23.00 прием самолету на выброс. Приземление группы товарища Плохого немедленно радируйте. Строкач".
Большая Медведица начала уплывать куда-то за лес: кончается ночь. Даю команду гасить костры, всем разойтись по своим подразделениям.
- Эх, хлопцы, а не подсчитать ли нам, сколько мы дров пожгли, а тех литунов никак не можем дождаться, да и предъявим счет самому генералу Строкачу. А? Что вы на це скажете? - пробует пошутить Рева.
Но никто на его шутку не отзывается. Возвращаемся мрачными и взволнованными и проводим в штабе еще одну бессонную ночь.
С рассветом получаем совсем ошеломляющую радиограмму:
"Подтвердите прибытие группы Плохого".
Значит, самолет был и люди сброшены?
Новые волнения и мучительные поиски. А Москва радирует по нескольку раз в день:
"Под личную ответственность предлагаем организовать розыск группы Плохого".
Наши партизаны круглые сутки прочесывают лес, но никаких результатов.
Неужели все четверо погибли?..
Четвертые сутки никто в нашем штабе не ложится спать, дремлем по очереди, то прислонившись к стенке, то припав к столу. То и дело поступают донесения. Но все они не радуют: никого не нашли.
А утром доложили о прибытии Самошкина. Никита Самошкин - хозяин нашей первой явочной квартиры в хуторе Ляхово - тяжело ввалился к нам в комнату. Я его даже не узнал: так осунулся и постарел.
- Мусю Гутареву убили... Отмучилась, орлица...
Никита прикрыл лицо своей потрепанной шапкой-ушанкой.
Полоса сплошных неудач. Дроздов погиб. Бесследно исчезла группа Плохого. Муси Гутаревой больше нет в живых. В этот отчаянный момент забылось даже то, что сотни людей из наших отрядов находятся сейчас на боевых заданиях: в разведке, на диверсиях, в походах, успешно воюют, наводя страх на оккупантов. Все это забылось. Осталось горе и сознание своей беспомощности. Сквозь эти мрачные мысли слышу какие-то слова Самошкина. Ему пришлось дважды повторить, пока я понял: у хутора Ляхово меня ждет в шалаше женщина. Та самая, которая по поручению Савкина находилась в одной камере с Мусей Гутаревой.
Я посмотрел на моих товарищей. Небритые лица, запавшие глаза. Да, порядком их потрепало за эти дни.
- Поезжайте, Александр Николаевич, - голос Бородачева вывел меня из оцепенения. - Мы здесь пока соберем новые данные о поисках. Может, к вашему возвращению чем-нибудь и обрадуем. Молча выхожу из комнаты. За мной выходят Самошкин и Саша Ларионов. Никто из нас не проронил ни слова до самого Ляхова... Из шалаша вышла женщина. Наши взгляды встречаются. Какие странные у нее глаза. Вначале кажутся застывшими, словно неживыми. И вдруг вспыхивают изнутри горячечным блеском. И снова гаснут. Никак не могу вспомнить, где я видел ее. И только немного погодя узнаю... Нас познакомили после освобождения Трубчевска. Но тогда она была молодая, полная сил и здоровья. Сейчас передо мной совсем старая женщина...
- Проходите, товарищ Сабуров.
Из шалаша выскакивает девчушка, боязливо жмется к коленям матери.
- Полежи, Леночка, поспи. Я с дядей поговорю, и домой пойдем.
Девочка жмурится, на глазах выступают слезы.
- Иди, иди, Лена. Мешаешь, - голос женщины становится строгим.
- Ничего, пусть побудет, - говорю я, усаживаясь на колоду у шалаша, и беру девочку на колени.
- Она всю ночь не спала, - совсем тихо роняет женщина.
Девочка смотрит на меня благодарными глазенками, уютно свертывается клубочком и тут же засыпает.
И снова слышу глухой голос женщины:
- Нет, не спасли вашу девушку, командир.
Тихо у костра. Только потрескивает сухой валежник.
- Надо бы ей сердце руками стиснуть, в былинку превратиться. А она сердце свое горячее открыла, орлиные крылья - враспах. Разве пробьешь камень грудью? Вот и разбилась птица гордая...
Женщина зябко вздрагивает, еще плотнее закутывается в платок.
- Кровь и муки... Еще до меня фашистский комендант подсадил ей в камеру соглядатая - мать полицейского. Черной подлостью хотела старуха заработать две коровы. Да не вышло. Даже ее каменное сердце не выдержало. Ума лишилась старуха. По сей день тряска у нее, все криком кричит... - Женщина перевела дыхание. - И я, видно, до самого моего смертного часа не отойду. Все кровь перед глазами, стоны в ушах, свист палок...
Ларионов подбрасывает в огонь дровишек. Женщина долго молчит, застывшая, неподвижная. Потом вдруг вскидывает голову.
- А девушка выстояла! Мне и не пришлось ее предупреждать о старухе подлой. Сама выстояла! До последней кровинушки билась... Уже на ногах не могла стоять, за стенки перебитыми руками держалась, а сердце ее все в бой шло... Приведут Мусю с допроса, бросят в камеру. Живого места на ней нет - содранная кожа кровавыми лохмотьями висит. Глаза закрыты... Ну, думаю, убили... А она глаза откроет и, понимаете, смеется. Я, говорит, им ничего не сказала. Они меня палками, а я их словами бью, в лицо им плюю, в сердце их поганое - за слезы наших людей, за землю поруганную... Слышишь, командир, как боец твой в тюрьме сражался? Слышишь?
- Слышу!..
- Потом ее опять на допрос. Железные двери еще звоном звенят, а она уже песню свою любимую запевает: "Страна моя, Москва моя, ты самая любимая..." Плетьми секут ее, а она поет... Нет, не сломили ее фашисты. Она их победила. А ведь вроде бы совсем молодая, жизни еще как следует не видела...
Я чувствую: слезы текут по щеке, падают на спящую Леночку.
- Вы видели, как казнили Мусю?
- До последней минуты была с ней. Правда, меня из тюрьмы выпустили дней за пять до этого: горячка меня свалила. Лежу пластом у себя дома. И тут пришел родственник и говорит: фашисты народ на площадь зовут. Поняла я - час Мусиной казни настал. А еще в камере говорила мне Муся: "Знаю, тетя, что конец мой скоро. Одного хочу: когда умирать буду, чтобы хоть лицо знакомое увидеть"... Уж и не знаю, откуда у меня силы взялись. Пошла. Фашисты на конях народ плетками на площадь сгоняют. Бабы ревмя ревут, а их гонят, гонят... Я всю жизнь в Трубчевске прожила и не узнала нашей площади: пустынная она, страшная, народ к стенкам жмется. А посредине черная виселица. Веревка на ветру качается. Машина показалась. Тоже черная, большая. В кузове палачи стоят, между ними Муся. Сначала даже не узнала девочку мою: голова острижена, лицо белое- белое, без кровиночки. Только и есть, что глаза одни - громадные, ясные... Смотрит Мусенька этими зоревыми глазами на народ, ищет кого-то. Нашла меня - улыбнулась. Или то мне просто показалось... Гордо подняла голову. Выше всех стала. И услышали мы ее голос. Громкий, звонкий: "Комсомол не повесите! Не плачьте, товарищи! Комсомол им не повесить! А за Гутареву наши отомстят!"