Безмолвное, пустынное поле нагоняет грусть. В ушах не перестает звенеть женский плач, тягучие мелодии баянов, залпы салютов и шуршащий, убийственно надрывный шум земли, падающей с лопат на восемнадцать свежевыструганных гробов.
Голова, как всегда в таких ситуациях, до отказа набита разного рода сомнениями. Тяжело сознавать, что в нашем соединении из числа тех, кто пришел к нам в 1941 году, сегодня не стало еще пятнадцати партизан. Ровно десять дней прошло с тех пор, когда мы составляли список новых командиров, которых собирались назначить в местные партизанские отряды, как только перейдем на правый берег Днепра. И вот приходится корректировать этот список - в нем уже недостает девяти человек - девяти наших партизанских гвардейцев.
Рейд пока отложен. Отложен или отменен совсем?..
А мысль упрямо вопрошает: почему Павел Рева не выставил постоянного наблюдения на пути своего отряда, когда двигался к Знобь-Новгородской? Ведь именно об этом его специально предупреждал Бородачев. Если бы враг не преградил путь к Зноби отряду Ревы, все могло бы сложиться по-другому: не опоздали бы с наступлением на райцентр на целых четыре часа. Возможно, тогда и потерь было бы меньше... Конечно же ни в коем случае нельзя считать, что самой злой помехой оказались гроза и дождь...
С такими невеселыми мыслями подъехал я к госпиталю. Здесь меня встретили главный врач и хирург Александр Николаевич Федоров, врачи Дзинкевич, Эмма Хотина, Вылеток и хирургическая сестра Александра Гавриловна Орлова.
В госпитале все комнаты переполнены ранеными. Госпиталь... Когда читатель прочтет это слово, он, разумеется, представит себе белоснежные палаты, ровные ряды стандартных коек, белоснежное белье, настольные лампочки, кнопки, нажав на которые можно вызвать сестру.
Нет, ничего этого у нас не было. Раненые лежали на кроватях, на досках, положенных на скамьи, а некоторые просто на полу. И накрыты были чем попало: кто разноцветными одеялами, кто рядном, кто какими-то домоткаными шалями.
Но радовало то, что все раненые были в чистом белье, подстрижены, выбриты и выглядели довольно браво. И это была огромная заслуга маленького, но удивительно спаянного коллектива медиков партизанского госпиталя, которые под руководством Александра Николаевича Федорова творили чудеса, выхаживая пострадавших в боях товарищей. Да и питание в госпитале было налажено отменно. Все лучшее, захваченное у врага, передавалось в госпиталь. Об этом никому даже не приходилось напоминать, таков был партизанский закон. После каждого боя в госпиталь доставлялись не только продукты, но даже вино. Сами же партизаны сразу после боя непременно навещали товарищей, несли им подарки.
При входе в госпитальную палату вы сразу же могли заметить и до блеска намытые полы, и разбросанные по ним свежие ветви елок.
- Сестры утром и вечером моют полы, - пояснил Федоров. - Свежий влажный воздух и запах хвои убивают тяжелые запахи больницы.
- Как живете, ребята? - спрашиваю раненых. В ответ прибаутки и присказки:
- Ничего себе: на здоровьечко полеживаем, на всех фашистов поплевываем.
- Хорошо себя чувствуем. Отрабатываем новую тактику - как бить врага с помощью костылей...
- Над нами теперь не каплет, а доктора хорошие, и харч что надо. - В общем вскорости на передовой свидимся...
Только командир отделения Федор Лебедев бормотал что-то бессвязное.
- Не обращайте на него внимания, - тихо поясняет командир взвода Александр Свиридов. - Он пьяный, товарищ командир.
- Пьян?.. - мой возглас тонет в хохоте.
Строго смотрю на Свиридова, Федорова, и смех обрывается. Хочу уж прочесть проповедь о вреде алкоголя, но Свиридов опережает:
- Товарищ командир, не подумайте чего. Это товарищи, а не врачи ему поднесли. Ведь парень герой: тридцать пять фашистов прикончил да два эшелона под откос пустил. А сами знаете, врачи нас без наркоза режут. Вот хлопцы и подготовили Федю к операции. Иначе нельзя было...
Стараюсь сменить тему разговора:
- Как видите, не так уж дешево обходятся фашистам партизанские раны.
Вообще-то говоря, раны - всегда раны. В живом теле они приносят боль в любом случае: легкие они или тяжелые, смертельные или оставляющие человека инвалидом на всю жизнь. Но когда разговор зашел о том, какой ценой расплачивается враг за эти ранения, настроение у ребят заметно улучшилось.
Армянин, по странному прозвищу Яшка Евдоким, даже привстал со своей постели, но боль в простреленной ноге снова уложила его. И все-таки он торопливо докладывает:
- Я сорок семь гитлеровцев отправил на тот свет, пять автомашин с ихними грузами, подорвал четыре поезда, двадцать семь вагонов с боеприпасами и вооружением да еще два вагона с офицерами.
С признательностью смотрю на этих исстрадавшихся, но не павших духом людей. И снова вспоминаю тяжелые месяцы 1941 года, старика, который встретил нас на хуторе Карасев, Суземского района, его запавшие в душу слова: "Если каждый русский убьет одного фашиста, Гитлеру конец. Немцу победить русского невозможно, а русскому не победить немца - стыдно..." Эти товарищи крепко били врага, внесли огромный вклад в грядущую победу, кровью своей пожертвовали ради нее.
Федоров подводит меня к нашему бесстрашному пулеметчику и диверсанту, командиру отделения Бородину. Внешне он скорее походит на грузина, чем на еврея. Невероятно бледен, видно, потерял много крови.
- Как себя чувствуете? - спрашиваю его.
- Отлично, товарищ командир, только не отправляйте меня на Большую землю.
Доктор Хотина показывает на Мандруса - белоруса, политрука взвода. Он ранен в живот.
-- Больному сделана операция. Без наркоза, - совсем тихо говорит Хотина. Удалена часть пораженных кишок. Самочувствие теперь, можно сказать, нормальное.
Мандрус, вероятно, и впрямь чувствовал себя сносно. Хотя голос его тонок, как у ребенка, он тоже пытается участвовать в беседе.
- У меня на счету всего только двадцать девять фашистов и один поезд. Скорее бы выбраться из госпиталя. Работы нам еще много.
С особым волнением я подсел к кровати своего любимца - пулеметчика Гришина. Слесарь из Рязани очень быстро освоил пулемет и воевал здорово. Он тяжело ранен в грудь, тоже перенес сложнейшую операцию.
Гришин не мог говорить, но за него хорошо сказал командир роты Иванченков. Иванченков сам был ранен в легкие. Его готовили теперь к эвакуации на Большую землю.
- Наш Гришин, товарищ командир, еще покажет фашистам, где раки зимуют!
- Ничего, товарищ дорогой, - вступил в разговор узбек Абдурахманов. - За нами не пропадет... Вот подштопает нас доктор, встанем на ноги, ох и покажем гитлеровцам!
Абдурахманов вздохнул.
- Беда: поправляюсь тихо. И ворочаться больно. Доктор приказал шевелить пальцами на ногах. Стараюсь, да не получается. Механизма отказала, пальцы работать не хотят.
"Гангрена", - с волнением смотрю на Федорова и получаю молчаливое подтверждение своей догадке. Видимо, и сам Абдурахманов понимает, что дела его плохи.
- Если со мной что-нибудь случится нехорошее, товарищ командир, сообщите моей жене, и дочка у нас тоже есть... А я тоже знаете сколько убил фашистов...
Я успокаиваю Абдурахманова, мне помогает неунывающий разведчик Злуницын:
- Все это ерунда, честное слово, ерунда, Абдурахманов. Сам говоришь, была бы голова. Смотри, вот у меня пальцев нет на обеих руках и ноги продырявлены, но я носа не вешаю. Пусть командир скажет: обуза я для соединения или еще смогу принести пользу?
=- Нужный ты человек, Злуницын, очень нужный. Сам же понимаешь.
- Правильно говорит командир. - Злуницын весь сияет от удовольствия. - Вот подштопают меня, в учителя пойду. Буду молодых партизан учить, как в разведку ходить, как мины подкладывать, как с немцами разговаривать, и так, значит, далее...
За окнами уже давно потемнело, а я все еще слушал раненых и должен признаться, что, как это ни странно, именно среди этих людей, измученных болью, нашел я успокоение. Сколько раз в минуты отчаянных раздумий меня выручали, возвращая ясность мысли, встречи с такими людьми. Простые и мудрые, непоколебимые в своей преданности нашему общему делу, мои верные друзья-побратимы. Ничто не могло их сломить. Они несли в себе гордость и силу, бессмертную душу народа.