Впоследствии это, правда, не помешает автору жестоко критиковать Гитлера, уже после войны:
«Гитлеровские вопли, этот кричащий неоромантизм, этот вагнеровский сатанизм мне всегда казался непристойным и непереносимым — Я за Куперена, Рамо-Жакена […], Ронсара… Рабле».[195]
«Позади Гитлера не было ничего или почти ничего, я говорю с точки зрения спиритуальной, шайка мелких провинциальных буржуа, отребье».
(Это то, что по мнению Селин, сделало нацистов неспособными к нацизму).[196]
Он может отпустить резкие ругательства в адрес франко-масонов, представителей университетской среды и прочих светских элит, но при этом с не меньшей жесткостью и ницшеанским размахом наброситься на католическую Церковь. Итак, с одной стороны:
«Франция стала еврейской и масонской […] Это Гидра со 120 тысячами голов! Зигфрида на нее не хватает!».[197]
«Французская масонская Республика превратилась в омерзительную избирательную катавасию, фантастическое предприятие по оглуплению чрезвычайно наивного Француза».[198]
«Развратная — то есть французская — масонская Республика, практически полностью созданная благодаря секретным обществам и еврейским банкам (Ротшильд, Лазар, Баруш и т. д.) входит в агонию. Зараженная гангреной еще больше, чем это возможно, она постепенно разрушается скандалами. Это уже всего лишь разлагающиеся лохмотья, от которых еврей и его франко-масонская собака каждый день откусывают, несмотря ни на что, все новые и новые лакомства, трупные крошки, они жрут их, пирушка! процветают, ликуют, восторгаются, бредят от падали».[199]
С другой:
«Распространенная на мужественные расы, отвергнутая в арийских расах, религия „Петра и Павла“ потрясающе сделала свою работу, она прижилась в нищих, в недочеловеках начиная с колыбели, в покоренных народах, в опьяненных христианской литературой ордах, потерявших голову, глупых, покоряющих Сэн Суэр, магических просфорах, оставивших навсегда своих Богов, свои экзальтированные религии, своих кровных Богов, Богов своей расы».[200]
«Самая бесстыдная связь взбудораженных христиан, которые никогда не попадут в зависимость от ютров… Христианская религия? Иудео-талмудо-коммунизм? Банда! Апостолы? Все евреи! Все гангстеры! Первая банда? Церковь! Первый рэкет? Первый народный комиссариат? Церковь! Петр? Аль Капоне из песнопений! Троцкий для романских мужиков! Евангелие? Кодекс рэкета…»[201]
«Иудейско-христианский сговор предшествовал большой жидомасонской кормушке…».
Он может сжечь дотла коммунизм и «Среднюю Революцию», но в тоже время и моррасизм. Этому посвящены, например, «Меа Кульпа» и ряд других произведений:
«Коммунизм без поэта, по-еврейски, по-научному, по-разумному рассуждающий, материалистический, марксистский, административный, грубый, надрывный, с 600 килограммами на фразу, является всего лишь жалкой реализацией прозаической тирании, абсолютно неэффективной, еврейский деспотический обман, абсолютно жестокий, неудобоваримый, негуманный, очень мерзкое рабское принуждение, очень рискованное предприятие, средство хуже, чем плохое».
В то же время напротив:
«Но куда хочет прийти Моррас? Я ничего не понимаю в изысканности, в замечательных овцах и капустах его латинской доктрины».
«А стиль! Великий стиль! Сладкий, мямлющий, тенденциозный, лжесвидетельствующий, еврейский».
И против буржуа:
«Буржуа, ему на все наплевать, то, что он хочет, так это сохранить свои деньги, свои „Роял Датч“, свои привилегии, свою ситуацию и ложу, где он заработал себе такие хорошие отношения, которые вас связывают с министерством. В конечном счете он еврей, потому что только у евреев есть золото…»[202]
Таким же образом он жестко выступает против ограничивающей животную непосредственность школы, основанной на абстрактном и патерналистском разуме, который приводит к искажению («наседка на символах»[203], школа в «Переделке» предстает «уничтожающей» «озорную живость» детей; она их намеренно закабаляет фальшивкой, подтасовкой, против спонтанной и врожденной красоты, животного), и рьяно защищает настоящую семью, строгую диктатуру отца («Я верю в другой семейный кодекс, но гораздо более живой, более свободный, более возвышенный, не в разбитый кодекс обсуждаемых презервативов. Но нет! Нет! Настоящий кодекс, который включит всех, животных, блага, людей, детей и стариков Франции в одну семью, конечно, исключая евреев, единственная семья, единственный отец, уважаемый диктатор»).[204]
Нужно признать, что при помощи этих логических цепочек открываются меткие слова правды. В них мы находим и непримиримую радиографию некоторых зон социальной и политической практики, которые становятся фантазмом или бредом только с того момента, когда разум пытается глобализовать, объединить, тотализировать. Итак, анархизм или губительный нигилизм этого текста опрокидывается и как бы в противовес этому негативизму появляется объект: ненависть и желание, угроза и агрессия, желание и унижение. Этот объект, еврей, дает мысли возможность объяснить и удовлетворить все противоречия. Мы, вероятно, лучше увидим функцию еврея в построении произведений Селина, если мы начнем с того, что обозначим две общие черты как минимум, которые структурируют эту памфлетную флуктуацию.
Первая черта — это ярость против всего Символического. Она представлена здесь религиозными, парарелигиозными и моральными институтами (Церковь, франко-масонство, Школа, Интеллектуальная элита, Коммунистическая идеология и т. д.); и ее кульминация — в том, что в галлюцинации Селина и является их основой и предтечей: еврейский монотеизм. Если проследить развитие его системы идей, то его антисемитизм — вирулентный, стереотипный, но эмоциональный — предстает как простой исход совершенно светской ярости; антисемитизм станет светскостью, которая борется с религией, являющейся ее основным врагом, со всеми ее боковыми ответвлениями, абстракцией, разумом, испорченной властью, утратившей мужественное начало.
Вторая черта — это попытка заменить этот подневольный и неприятный символизм на другой Закон, абсолютный, полный, надежный. Это к ней, к мистической позитивности, обращены желания Селин, идеолога фашизма:
«Есть одна идея, направляющая народы. Есть один закон. Он возникает из идеи, которая происходит из абсолютного мистицизма, и бесстрашно и непредсказуемо двигается вперед. Если он двигается в сторону политики, все потеряно. Тогда он опускается еще ниже, чем грязь, и мы вместе с ним… нужна идея, жесткая доктрина, алмазная доктрина, еще более жесткая, чем другие, для Франции».[205]
По ту сторону от политики, однако не игнорируя ее, эта материальная позитивность, цельная субстанция, вполне реальная, обнадеживающая и счастливая, будет создана на основе Семьи, Нации, Расы, Тела.
Романист Селин, однако только и делал, что слишком исследовал унижение, которое изменяет эти сущности. Но памфлетист желает видеть их и фантазирует их как цельные сущности, — без другого, без угрозы, без гетерогенности; он хочет, чтобы они гармонично впитали свои различия в своего рода тожественность, полученную в результате постепенного соскальзывания, сканирования, пунктуации, которая связывает, но не режет — калька с первичного нарциссизма. Без Господина эта вселенная обладает Ритмом; без Другого она суть Танец и Музыка; без Бога у нее есть Стиль. Против трехчленного построения Трансцендентности Селин выдвигает имманентность субстанции и смысла, природного/расового/семейного и спиритуального, женского и мужского, жизни и смерти — прославление Фаллоса, который не называет себя, но который обладает смыслами, как Ритм.
205
В интервью с Ivan-M. Sicard,