Я заметил, что двое молодых людей ели только овощи. Не потому, что Уигналл отбил у них аппетит к мясу, а потому, что таков был их стиль жизни.
Сидевшая слева от меня Джейни вдруг спросила, обращаясь ко мне. — Вы — великий писатель, не так ли? Что вы пишете?
— Я не пишу более, ушел на покой по причине преклонных лет, как видите.
— Ну, а что вы раньше писали? — Ногти у нее были чистые, а глаза слегка косили, как у… Нет. Не сейчас.
— Романы, пьесы, рассказы. Некоторые из них экранизированы. Вам не доводилось видеть “Судорожную лихорадку” или “Черный дрозд”? или “Дуэт”, или “Терцет”? — Ничего из этого она не видела, да я и не обижался на нее за это. — А читать вы любите?
— Я люблю Германа Гессе[41].
— Боже праведный, — удивился я, — так вы не безнадежны. А я ведь был с ним знаком.
— Вы были с ним знакомы?! — у нее отвалилась челюсть, являя недожеваные овощи всеобщему обозрению. Она вытаращила глаза и закричала через весь стол: — Джонни, он знал лично Германа Гессе!
— Кто? — откликнулся Джонни, запивая овощи кока-колой из огромной бутыли.
— Вот он, мистер, э-э…
Я, конечно, не всякого могу приятно удивить, но многих: католиков — родством с потенциальным святым, молодежь — знакомством с сильно переоцененным немецким писателем. Ну и, разумеется, плодами собственного творчества — тех, кому оно интересно.
— Гессе велик, — провозгласил Джон Овингтон.
— Вы его читали по-немецки? — не без ехидства вопросил Уигналл.
— Он выше любого языка, — провозгласил Джон Овингтон.
— Ну, тут уж позвольте с вами не согласиться, — заметил Уигналл. — Никакой писатель не может быть выше языка. Писатель — это и есть язык. И у каждого писателя он свой. — Он произнес это с легкой дрожью в голосе, настолько он был в этом убежден.
— Главное — идеи, — возразил ему юноша. — Идеи важны, а не слова.
— Ну а какие идеи есть у Шекспира? Да у него, черт возьми, и идей-то никаких не было. — Голос его дрожал все заметнее.
— Наверное, поэтому мы его и не читаем, — ответил юноша, хлебнув из горла своей огромной бутыли.
— Ты его раньше называл ископаемым, милый, — улыбнулась его мать.
— Как и завещал покойный бард, — добавил отец:
Он поглядел на всех нас в поисках одобрения, я едва улыбнулся ему в ответ. Сиберрас переводил пустой взгляд с одного лица на другое, с аппетитом уплетая котлету.
— Это все — мертвечина, — заявил юноша, передавая бутыль Джейни, но она, помахав лохмами, ее не взяла.
— Мертвая шекспириана, — улыбнулся отец. Уигналл возмущенно затряс брыльями щек, но я, чтобы удержать его от громких разгневанных тирад, тут же вмешался в разговор, из вежливости обратившись к Сиберрасу:
— Он был приятным и довольно несчастным стариком, когда я видел его в последний раз. С тех пор прошло, наверное, лет пятнадцать. Это было в Лозанне или в Женеве, точно не помню. Ему тогда было столько же лет, сколько мне сейчас. Его творчество ему опостылело. Он сомневался в том, насколько верными шагами была его эмиграция из Германии и увлечение псевдоориентализмом и абстрактными играми.
— Какими абстрактными играми? — спросила Джейни, а Джон в один голос с нею заявил: — Я уверен, что он не говорил “псевдо”.
— “Игра в бисер”, — ответил я, — за которую ему дали Нобеля. Да, он не сказал “псевдо”, он сказал “эрзац”.
— Этого не может быть, — заявил Сиберрас. Он, понятное дело, думал, что речь шла о Шекспире.
— Восток, восток, — нараспев произнес Уигналл, и я уж испугался, что он сейчас начнет декламировать стихи. Но он тут же вернулся к прозе.
— Вы полагаете, дети мои, что Запад уже выжат вами досуха.
— Это мы им выжаты досуха, — с довольной усмешкой ответил Джон.
— А что вы знаете о Востоке? — озлобленный его усмешкой выпалил я, чувствуя изжогу от кисло-сладкого вина и тошноту от безобразного поведения Джеффри, предвидя жалкое окончание собственного дня рождения. Тут я с запозданием вспомнил, что юный Овингтон родился в Куала-Лумпуре, и наверняка, его подружка Джейни…
— Я родилась в Нью-Дели, — с усмешкой сказала она.
41
Герман Гессе (нем.