— Скверная шутка, — сказал Уигналл собрату поэту, — но всего лишь, шутка. Это — ваш день рождения, — сказал он хлопая Сиберраса по плечу. — Правда ведь, Туми? Его и только его.
Я от много в жизни отрекался, но никогда еще не доводилось отрекаться от основного факта биографии.
— Уж точно не мой, — ответил я. И тут, слава богу, послышался звук подъезжающей машины.
VII
Мне бы следовало сразу лечь спать и впредь спать одному, но я имел глупость затеять долгое и опасное выяснение отношений с Джеффри. Он сидел в верхней гостиной за расстроенным клавесином, извлекая из него фальшивые аккорды, в то время как я пытался обратиться к нему в спокойном тоне, стараясь относиться к нему как к какому-нибудь заблудшему персонажу из моих собственных сочинений.
Однако, я был слишком возбужден и не мог присесть. Я шатался из угла в угол по накрытому медвежьей шкурой мраморному полу гостиной, держа в дрожащей руке стакан разбавленного виски.
— Ты ведь это нарочно устроил, верно? Очень удачная попытка выставить меня всем на посмешище. Я только хочу знать, за что мне такое. Но я, кажется, догадываюсь за что. Это — наказание мне за то, что я тебя увез из Танжера. Что кстати, было сделано ради твоей безопасности. Но уж коли речь зашла об этом, ты напрасно думаешь, что опасность для тебя миновала. Но я, все равно, заслужил наказание.
— О, дьявольщина! — выпалил он, подобрав аккорд из оперы-буфф. На глазах у него снова красовались зеркальные очки, хотя в гостиной царил полумрак. Похоже, желудок его успокоился и язык больше не заплетался.
— Прекрати это. Прекрати эту идиотскую какофонию.
Он выдал еще одно фальшивое фортиссимо и встал. Прошаркав к кожаному дивану, и, перед тем, как рухнуть на него, сказал:
— Ну, немножко переборщил. — Он лежал на диване, хмуро уставившись на потушенную люстру. — Общая атмосфера была мне не по душе. Враждебная. И это мудацкий поэт. Испоганил тебе день рожденья. Ведь это же в твою честь устраивалось. Вот я и вышел из себя.
— Ну, очевидно, дальше так продолжаться не может. Я просто не могу этого допустить.
— Имеешь в виду, что хочешь дожить остаток дней мирно, спокойненько, удовлетворенный тем, чего достиг и все такое прочее… дерьмо. Что бы все было честь по чести, достойненько. То есть, мне пора убираться.
— Тебе же здесь не нравится, — резонно заметил я. — И я не собираюсь более идти тебе навстречу. С меня довольно сегодняшнего.
— Это ты мне говоришь, что с тебя довольно сегодняшнего, черт возьми? То есть, я должен убираться.
— Не то, чтоб я хотел от тебя избавиться, надеюсь, ты это понимаешь. Но тут уже речь идет о…, о самосохранении.
— Очень вы стали холодны, сэр, и несмотря на все прошлые горячие клятвы. Да-да-да. Значит, убираться. Собрать свои жалкие пожитки и — пока. Сперва, наверное, в Лондон, а там уж видно будет: либо к Перси на Багамы, либо к этому гундосому эпилептику в Лозанну. Так-так-так. Мне ведь деньги понадобятся.
— Жалованье за три месяца. По-моему, разумно и справедливо.
— Да, — тихо ответил он, снял очки и холодно оглядел меня, — разумный и справедливый ублюдок, вот ты кто. Ну, теперь мой черед быть разумным и справедливым. Десять тысяч фунтов — вот сколько мне требуется, милый.
— Ты шутишь.
— Ничуть не бывало. Между прочим, ты ведь предвидел это. Ты же сам все это описал в своем идиотском сентиментальном говенном романе “Дела человеческие”, что за претенциозное заглавие, черт возьми. Там ведь у тебя выведен справедливый и разумный стареющий ублюдок-писатель, кавалер ордена “За заслуги” и нобелевский лауреат, чьи записки попадают к его лучшему другу и тот находит письма, которые можно использовать в целях шантажа. А дальше идет вся эта пустая болтовня про то, что мертвому все равно, что совершенно наплевать теперь, что о нем будут писать, так что, пошли все в задницу, можно публиковать. Затем он воображает себя великим писателем, которому не хочется войти в историю в качестве негодяя, и тогда он дает торжественное письменное обещание не писать никаких, ха-ха, биографических заметок после смерти своего друга. И самое пикантное во всем этом то, что писатель-то понимает, что захоти его дружок выволочить все это грязное белье на всеобщее обозрение после его смерти, ничто и никто его не остановит. Но по крайней мере, он сойдет в могилу в Вестминстерском аббатстве[44], утешаясь мыслью, что это было бы бесчестно.
44
Соборная церковь Святого Петра в Вестминстере, почти всегда называемая Вестминстерское аббатство — готическая церковь в Вестминстере (Лондон), к западу от Вестминстерского дворца. Строилась с перерывами с 1245 по 1745 годы, но облик сохраняет готический. Традиционное место коронации монархов Великобритании и захоронений монархов Англии. Наряду с близлежащей церковью Сент-Маргарет аббатство причислено к Всемирному наследию. Со своими одинаковыми квадратными башнями и ажурными арками это древнее английское аббатство в готическом стиле является одним из ярких примеров средневековой церковной архитектуры. Но для англичан оно является гораздо большим: это святилище нации, символ всего, за что боролись и борются британцы, и здесь находится то место, где была коронована большая часть правителей страны, многие из которых похоронены здесь же. В Уголке поэтов покоится прах Чосера, Сэмюэля Джонсона, Теннисона, Браунинга, Диккенса и многих других знаменитых писателей и поэтов. Рядом с ними погребен прославленный актер Дейвид Гаррик. Кроме этого, в Уголке Поэтов находится множество памятников: Милтону, Китсу, Шелли, Генри Джеймсу, Т. С. Элиоту, Уильяму Блейку и другим. Среди поздних мемориальных досок можно найти таблички, посвящённые поэтам Джону Клэру и Дилану Томасу, сэру Лоренсу Оливье.