— Как же, знаю.
— Я пошел по дурному пути. Я был спасен. Хвала Господу.
— Аминь.
Тем временем мы вернулись к большому дому, и Годфри Мэннинг уже ждал нас на веранде, протянув нам руки. Голос у него был до крайности жирно-мелодичный, такой только в Америке и услышишь.
— Кеннет, Кеннет. Брат, — приветствовал он меня, — именем Господа милости просим к нам.
От объятий я уклонился. Я взошел на веранду, но старался блюсти дистанцию.
— Рад находиться у вас, — лицемерно ответил я.
Он был крупный и ширококостный мужчина, явно откормленный стейками. Волосы были слишком уж черные, явно крашеные; кажется, и плешь на макушке проглядывает. Одет он был в очень хороший серый шерстяной пасторский костюм. Рубашка шелковая кремовая с строгим воротничком и простым серым галстуком. Никакой пошлости в одежде. Глаза голубые и замечательные. Я когда-то читал о глазах Наполеона, которые были как пушки или шпанские мушки, как небеса или омуты. Глаза, державшие империю. Глаза Мэннинга были не менее, а может быть и более амбициозны. Такие глаза были столь же вольным даром природы, как и всякая физическая красота и совсем не обязательно признаком великого интеллекта или духовной одаренности. Этот человек не был ни святым, ни умным, но очень хитрым. Когда Килдафф из вашингтонского бюро сообщил ему мое имя, он понятия не имел о том, кто я такой, но успел навести справки. Ну-ка, скажите мне, кто таков этот Туми. В биографическом справочнике говорилось лишь о моих достижениях, о слабостях умалчивалось. Ну-ка, посмотрим, что про этого типа сумеет нарыть Джек Джейверс из “Сан-Франциско кроникл”.
— Это — вдвойне честь, Кеннет, брат мой, — сказал он. — Ты пришел как представитель лучшей в мире газеты. Ты пришел как один из великих мировых писателей.
— Ну, это — некоторое преувеличение, мистер Мэннинг. Я всего лишь…
— Ты должен называть меня Год. Прочь стесняющие одежды и фамилии.
Откуда, черт побери, он это взял? — Я осознаю претенциозность своего имени. Но это всего лишь сокращение от Годфри. Меня назвали в честь Годфрида Бульонского, вождя первого крестового похода и первого правителя латинского Иерусалимского королевства. Бульоном теперь называют суп. Давайте поедим, я проголодался. Надеюсь, что Джим хорошо присматривал за тобой.
— Никогда раньше не встречал столь сознательного и дружелюбного гида, — ответил я.
— Прими мою глубочайшую благодарность, Джим. Пойдем внутрь, Кеннет, брат мой.
Мы вошли в гостиную через раздвижную дверь-окно; паркетный пол в ней был тщательно навощен, стояла обитая ситцем мебель. Затем прошли по коридору, приятно пахнущему воском и лавандой. В столовой стоял длинный дубовый обеденный стол и, похоже, настоящий флорентийский буфет. На стенах висели, кажется, семейные портреты. На одной довольно хорошей картине была изображена светловолосая женщина, которая, казалось, о чем-то спрашивала художника. Мэннинг заметил, что я ее рассматриваю.
— Моя дорогая жена, — ответил он. — Умерла. Но по-прежнему остается моей путеводной звездой, светом души моей.
В столовую вошел еще один человек с крупным носом, в очках, с взлохмаченными волосами, одет в спортивный костюм. А также женщина похожая на тюремную надзирательницу.
— Том Боттомли, — представил их Мэннинг, — Ирма Мезолонгион. Кеннет, наш брат, великий писатель из великой газеты. Давайте прочтем молитву.
Он закричал в потолок:
— Дары твои, Господи, дары твои. Дай нам вкусить их с благодарностью. Да насытят они тело и душу к вящей славе твоей.
Мы сели. Я почти ожидал, что сейчас войдет Ив с бульоном или чем там нас собирались потчевать, от неожиданности уронит супницу, увидев меня, а Мэннинг закричит: “Обманщик, обманщик, мой враг, гомосексуалист, друг богохульников, тащите его в темный сарай на покаяние”, но вошел мальчик-филиппинец с креветочным салатом и Мэннинг спросил:
— Ну, какое же прекрасное лакомство приготовила нам Джессика? — Мальчик ответил: “Да”.
— Туми — это ведь ирландская фамилия, — обратился ко мне Мэннинг. — Ваш отец — ирландец?
— Мой отец умер, разумеется. Да, мой дед был ирландцем. Он был, что называется, картофельным протестантом. Моя мать француженка вернула семье ее исконную веру.
— Папистскую веру, разумеется. — Я раньше никогда не слышал этого выражения, хотя и встречал его в произведениях Мильтона. — Но времена раскола и ненависти миновали. Ваш папа потрудился на славу, — вполне добродушно добавил он. Всем нам налили воды.
— Вы с вашим европейским вкусом наверное ожидали вина редкой марки, — заметил Мэннинг. — Но всякие стимулянты есть мерзость. Включая чай и кофе. Мы пьем только воду из кристально чистого источника. — Вода была явно из водопровода, хлорированная, на вкус напоминавшая зубоврачебный кабинет моего отца.