— Сухой закон принес Америке много вреда, — неосмотрительно заметил я. — Из-за него погиб…
Ну нет, еще немного и под его голубым лучистым взором я начну излагать всю семейную сагу Туми и Кампанати.
— Я хотел сказать, Христос ведь обратил воду в вино, а вино в свою собственную кровь.
— В чистый виноградный сок, — бесцветным голосом возразил Том Боттомли. Креветочный салат унесли и его сменили бифштексы в темно-коричневом соусе. Мэннинг разложил их на тарелки, мальчик-филиппинец помогал ему.
— Считать спасителя человечества выпивохой есть кощунство. Ирме вот все известно про ужасы от перебродившего винограда.
— Я, — произнесла Ирма столь же бесцветным голосом как и Боттомли, — была алкоголичкой, пока Год меня не спас.
Лицо у нее было мрачное, бесформенное, в пятнах; казалось, что выпивка ей бы только пошла на пользу.
— Все мы грешили, — весело заметил Мэннинг. — Если бы мы не грешили, как же бы мы тогда были искуплены? И ты, брат мой Кеннет, грешил. — Эх, знал ведь. — Но нет пределов милости божьей.
— Аминь, — сказал я. — Но тут ведь, — сказал я после короткой паузы, — грехи кончаются. Я думаю, в этой святой общине совсем мало возможностей для греха.
— Не верьте этому, — ответил Джим Суинни. — Дьявол — враг упорный.
— Секс, — сказал я, — наверное остается вечной проблемой.
— Секс, — воскликнул Мэннинг, — самоуничтожается в присутствии Господа. Уж будьте уверены, мы все для этого делаем.
— Как же это?
— Труд, молитва, размышление, медикаменты.
— А-а. В воде что-то такое?
— Что-то такое, — ответил Том Боттомли, — в теле Господнем. — Принесли консервированный фруктовый салат в чем-то похожем на лягушечью икру. — С дьяволом необходимо бороться.
Мне хотелось поскорее убраться отсюда подальше. У меня уже не было больше желания видеть Ив и уговаривать ее вернуться домой к ее скорбящему отцу. Всегда могу сказать, что я старался как мог. Пока мы допивали медикаментозную воду, по всему дому, и, как я понял, по всему лагерю снова разнесся веселый колокольный звон.
— Джим, проследи, пожалуйста, чтобы брату Кеннету досталось хорошее место, — сказал Мэннинг. И затем он снова заорал молитву, перекрикивая колокольный звон:
— Дары твои, Господи, дары твои. Мы вкусили их с благодарностью. И насытившись, бодро снова возьмемся за твой святой труд.
Снаружи я увидел взводы, марширующие к месту молитвы. Колокольный звон продолжал литься из репродукторов. Голубые калифорнийские небеса поглощали его как свинья земляные орехи. Мы пошли за всеми, держась на расстоянии от рядов, вливавшихся в молельный дом. Я заметил, что каждому молящемуся при входе черный, белый или коричневый служка в сером облачении давал что-то похожее на облатку для причастия в квадратной пластиковой обертке.
— Тело Господне? — спросил я.
— Да, так оно быстрее. Они ее глотают по сигналу. И нет нужды стоять в очереди к алтарю. Все сразу причащаются, одновременно.
— После акта освящения, я полагаю.
— О да, их освящают.
Ив по-прежнему нигде видно не было. Или нет, вот она. Она шла в группе женщин всех возрастов. Все они были одеты в какие-то серые балахоны из мешковины, подпоясанные веревками. Волосы Ив безжизненно обвисли, на лице, как и у всех остальных, застывшее выражение тупой святости или покорности суровому слову Господа. Это была совсем не та девочка, которую я запомнил с аппетитом уплетавшей торт Сары Ли и с радостью спешившей увидеть атомный конец света в кинотеатре “Симфония”. Я сомневался в том, что мне позволят с ней переговорить.
Меня усадили в заднем ряду молельного дома. Верхний свет, как и ранее, был приглушен, создавая церковный полумрак. За органом сидела женщина похожая на перекованную школьную директрису, она играла блюзы Муди и Сэнки. Все собрание, полторы тысячи человек, сидело молча. Лица некоторых глядели на меня с подозрительностью и любопытством — чужак, неверный. Одним из этих лиц было лицо Ив. Она меня сразу узнала. Брови ее поднялись аж выше лба. Рот раскрылся от удивления. Она все трясла и трясла головой. Я нахмурился, глядя на нее, и жестом приказал ей молчать. Органистка заиграла громче, занавес поднялся, юпитеры, до этого горевшие вполнакала, засветили во всю мощь, знаменуя откровение. На сцене стоял Год Мэннинг в докторской мантии поверх серого пасторского костюма. Он поднял руки. Музыка стихла. Без всяких предисловий он возопил: