— Только Богу дано видеть людей без свидетелей. — Он усмехнулся и сделал вид, что ему про меня все известно. — Так вы за этим сюда приехали? А вовсе не для того, чтобы написать статью для британской газеты.
— О, за этим тоже. Но я не понимаю, что в этом порочного, передать сообщение? От отца. Это что, против здешних правил?
— Христос сказал, что мы должны оставить отцов и матерей, чтобы следовать за ним. То о чем вы просите, против правил.
Собрание успокоенное телом Господним и утешенное делами и словами Года, начало расходиться.
— Вот она, — произнес я. — Ив, — позвал я ее. — Джим Суинни тоже позвал ее. Она подошла к нему, не ко мне.
— Я не сделала ничего дурного, Джим. Я клянусь, — произнесла она.
— Я знаю, что не сделала, Ив. Тебе знаком этот джентльмен?
Она не знала, следует ли ей признаваться или нет. Она съежилась. Она стала еще туже затягивать веревку на поясе.
— Да-а, — наконец протянула она. — Он — дядя моей матери. — И затем, покрутив рукой у правого виска в жалком подростковом салюте, сказала:
— Привет, тятя.
— О, привет, Ив.
— Ты хочешь что-нибудь сказать ему, Ив, передать что-нибудь твоему отцу и матери?
— Да-а, что со мной все в порядке. Что я счастлива. Что я обрела спасение. Что я люблю Года.
— А как твой ребенок, Ив?
— Он в порядке, я думаю.
— Ну, вот и все, — сказал Джим Суинни, — так и передайте.
— Могу я поговорить с ней наедине?
Он задумался, покусывая нижнюю губу. — Это против правил, — сказал он. — Но можно что-то придумать. — Он подозвал черного служку или посыльного.
— Дик, — сказал он ему, — отведи этих двоих в дом для интервью. — После этого он что-то тихо шепнул Ив.
И вот мы с Ив оказались в сомнительном одиночестве в комнате, похожей на деревянную тюремную камеру с застеленной постелью и двумя простыми стульями. В ней пахло так, словно в ней что-то долго пеклось на жару. Единственное расположенное под самым потолком окно не открывалось.
— Жарковато здесь, — сказал я. — Ив, отец хочет, чтобы ты вернулась.
— Мать этого не хочет. К тому же, мне и здесь хорошо. Я нашла свой путь и истину.
— Если бы ты искала пути и истины, другой твой двоюродный дедушка имеет куда лучшие возможности показать их тебе. Католическая церковь по крайней мере цивилизована. А это выглядит весьма подозрительно. Не очень то мне нравится этот ваш Год Мэннинг.
— Он прекрасен. Он — живой свидетель истины.
— Ты его любишь, верно? — жестко спросил я.
— Всей своей душой. Он — живой свидетель. Все мои дни и ночи посвящены молитве и хвале Господа. Благодаря ему я нашла путь и истину.
— Ты — всего лишь дитя, — сказал я. — Господи, ты ведь ничего не читала, ничему не училась. Ты попалась в сети шарлатана.
— Ты богохульствуешь. Я не желаю ничего от тебя слышать.
— Ты поедешь со мной, Ив. Я отвезу тебя назад в Нью-Йорк.
— Нет, не поеду, не поеду. — И тут она сделала то, что в тот момент показалось мне необъяснимым. Стоя против меня возле двери, она стала рвать на себе свой балахон из мешковины. Ткань оказалась слишком крепкой для ее маленьких пальчиков. Тогда она развязала узел на веревке, которой была подпоясана, и бросила веревку на пол. Затем стащила с себя балахон через голову и осталась в одних трусиках, явно ее собственных, а не богоданных, судя по ничтожному размеру. Затем она завизжала и стала колотить кулачками в дверь. Мне следовало бы догадаться, что ее запрут. Ее очень быстро отперли. Год Мэннинг собственной персоной стоял в дверях вместе с Джимом Суинни и пятнистой бывшей алкоголичкой. Никто из них не был шокирован видом обнаженной девушки. У Ирмы Мезолонгиан даже имелся наготове купальный халат. Мэннинг сам поднял с пола сброшенный балахон из мешковины. Затем двинулся ко мне. Ив рыдала на руках у исправившейся Ирмы. Мэннинг говорил мне о моей грязной похотливости, кровосмесительной страсти, омерзительной стариковской извращенности. Некоторые из детей Года околачивались поблизости, подходили поближе, чтобы услышать его речь. Мэннинг ясно дал мне понять, что только благодаря святой силе его присутствия они еще не разорвали меня в клочья подобно псам, растерзавшим грешную плоть Иезавели[678].
— Это просто смешно, — сказал я. — Я никогда в своей жизни не прикасался к женскому телу. Предположить, что я смогу совершить такое с девочкой, моей собственной внучатой племянницей… У меня, — деликатно добавил я совсем как добрый старый Туми-комедиограф, — совсем другого рода вкусы.
678
Иезавель — жена израильского царя Ахава, дочь сидонского царя Ефваала, или Этбаала, который достиг престола через убийство брата. Дочь унаследовала от него деспотическое высокомерие, непреклонную настойчивость, кровожадную жестокость и более всего фанатическую преданность культу Астарты, жрецом которой некогда был её отец. Сделавшись царицей израильского народа, она презирала его религию и порешила водворить в израильском народе своё идолопоклонство. Ахав вполне подпал под её влияние; по её настоянию в Самарии построен был храм и жертвенник Ваалу, а также устроена дубрава для оргий в честь Астарты. При дворе Иезавели заведен был целый штат служителей нового культа; еврейской религии грозила полная гибель, если бы на защиту её не выступил пророк Илия, борьба которого с Иезавелью составляет одну из поразительнейших страниц библейской истории (3Цар.18 и 19). Жестокая несправедливость Иезавели особенно проявилась в деле о винограднике Навуфея (3Цар.21:1—16), но этим она переполнила чашу своих беззаконий: выброшенная из окна, она была растоптана всадниками и растерзана собаками (4Цар.9).