— Его пользует доктор Леопарди. Еще со времен Монеты. Он всегда верил в его врачебное искусство.
— Э-э, искусство это не тоже самое, что любовь. Нет у него никого, бедняги, никто его не любит.
— Если под заботой о моем сердце ты подразумеваешь экскурсию в сердце Касбы, куда ты меня вчера затащил…
— Но Кеннет, ангел мой, ты же никогда не был в столь прекрасной форме. Ты пробудился. Ты живешь полной жизнью.
Это было правдой. Юные темнокожие мальчики, кайф, шпанские мушки. Хорошо проведенный рабочий день за романом, который, как я поклялся, будет моим последним, крепкий джин с тоником перед ужином, после ужина небольшое сексуальное приключение с легким привкусом опасности. И в постель с Джеффри, научившим мое стареющее тело новым способам омоложения.
— Ну а теперь, — сказал Джеффри, допив остаток кофе, — погоним себя бичами на работу.
Мы пошли вместе. Али надраивал мебель, напевая какой-то унылый мотив атласских горцев. Рабочий кабинет Джеффри имел аккуратный вид, на окнах свежевыстиранные нейлоновые шторы. Электрическая пишущая машинка наготове, рядом с ней пачка бумаги для правки.
— Вот что я написал этой надоедливой женщине, — сказал Джеффри. — Мадам, от моего внимания не ускользнуло ваше довольно фантастическое заявление о том, что в моем романе “Дела человеческие” я списал один второстепенный персонаж женского пола с вашей покойной сестры. Я никогда не был знаком с вашей сестрой при ее жизни, в ее болезни и после ее смерти. А вы не думаете ли, что дело обстоит иначе; что ваша покойная сестра подражала во всем созданному мною персонажу? У меня слишком много очень серьезной работы, чтобы предаваться подобного рода легкомыслию, которое как мне кажется, есть следствие излишней праздности. Заткнитесь. Ваш и так далее.
— Заткнитесь следует убрать.
— Я это не напечатал, дорогой мой.
— Ну ладно, тогда хорошо.
Мы, в самом деле, жили с ним душа в душу. Даже слишком хорошо, опыт прошлых измен должен был научить меня осторожности. Я был прав, опасаясь избыточной веселости. Моя тощая, как жердь, старая муза не позволяла впадать в самодовольство. Она меня постоянно тыкала носом в самые затасканные фразы и положения. Критики сказали бы: “Туми предлагает нашему вниманию этот толстый и переоцененный роман в качестве лебединой песни. Но в нем слышится куда больше гусиное гоготание, чем звуки, исходящие из лебединого горла.” Ну их к черту, как всегда. Я работал. Он работал. Мы работали. Затем слегка перекусили омлетом с травами и парой персиков, запив это бутылкой “виши”. Мы вместе вздремнули в сиесту, затем выпили чаю, затем еще поработали до заката. После заката прогулялись по эспланаде. Мальчишка-газетчик Хуанито продавал “Таймс”, “Мейл”, “Экспресс”, “Миррор”. Джеффри как всегда сказал ему: “No gracias. No se leer”[681].
— Погоди-ка, — сказал я, — ты, похоже, был прав, говоря о райских вратах.
Я вручил дирхамы и прочел первую страницу “Таймс”. Папу срочно отправили в Рим “Аэрофлотом”. Он был совсем плох. Молитвы, молитвы, молитвы. Обширный инфаркт.
— Господи, подумать только.
Мы сидели в уличном кафе “Попугай” и читали про то, что Его Святейшество был подкидышем, сыном неизвестных родителей, усыновленным семейством Кампанати в Милане (точнее сказать, в Горгонзоле, но это могло показаться неприличным), и что никого из этой семьи в живых не осталось. Доменико Кампанати, известный композитор, автор легкой музыки умер ранее в этом же году от тромбоза. Вдова Кампанати, приходящаяся сестрой известному британскому писателю Кеннету М. Туми, была вызвана к постели папы из своего дома в Бронксвилле, в штате Нью-Йорк.
— Почему? — спросил я, а Джеффри тут же спросил меня. — Она поедет? Ты мне всегда говорил, что она ненавидела старого ублюдка.
— Но почему? Почему Ортенс? Что они могут сказать друг другу?
Уильям Сойер Абернети, преклонявшийся перед отцом Рольфом[682] и написавший о нем книгу, шаркая подошел к нашему столику, присел без приглашения, двумя пальцами жестом заказал официанту “рикар” со льдом и сказал:
— Похоже, недолго ему осталось. Он был великим папой. — Сам Абернети никакой религии не исповедывал. — Он сделал больше, чем кто бы то ни было для восстановления престижа и доверия к католической церкви во всем мире. Его энциклика “Ignis Cibi Inopiae”[683] есть великий человеческий документ. Он вернул человечеству давно утраченную веру в самого себя. Новшества в Кампале были гениальны. А почему вдруг вашу сестру к нему позвали?
682
Фредерик Уильям Рольф (англ.