Услышав по телефону новости из караулки, Мэннинг приказал торжественно звонить в колокола по всему лагерю для того, чтобы вся община немедленно собралась в Доме молитвы. Все должны были собраться там, включая детей, больных, подручных, секретарей, помощников проповедника. Дело было срочное: нет времени на торжественные процессии, бегом, бегом, если необходимо и с помощью бича. Собрать их всех в молельном доме было непросто, их ведь было тысяча семьсот человек. Каждому при входе вручали завернутое в пластиковую обертку тело Господне, но на сей раз в каком-то урезанном виде, больше похожее на таблетку. Всем, включая помощников Мэннинга приказано было взять в руки крошечное зернышко вечной жизни. Наконец, они все собрались. Орган на сей раз не играл, юпитеры не сияли, создавая атмосферу религиозной преданности. Прямой солнечный свет, падавший сквозь раздвинутую крышу бывшего ангара, подчеркивал, что предстоит серьезное дело, а не старая мишура исцелений и молитв.
Обращение его было кратким. Он всегда предупреждал детей, что придет время, когда приблизится враг. Авангард врага был разбит, но скоро враги, силы зла, механики разрушения нагрянут лавой.
— Не бойтесь убивающих тело! — кричал он с кафедры. — Настало время сбросить с себя бренный тлен. Через доли секунды мы все снова встретимся на небесах. Вкушайте. Сие есть тело мое.
Охранникам ворот придется несколько повременить с путешествием в мир иной.
Мэннинг председательствовал почти мгновенной смертью тысячи семисот взрослых. Дети не умерли: они выплюнули горькое причастие. Он со своей кафедры наблюдал то, что много раз пытался лишь вообразить; его воображению весьма помогли зримые свидетельства массовых убийств в нацистских лагерях: бесчисленные упавшие тела, будто пытающиеся неуклюже встать на колени в молитве в узких пространствах между рядами стульев; глаза закрыты или остекленели, лица застыли в оскале сухих губ; тяжело или нежно упавшие руки воздетые было в молитве — и все это в масштабе не вмещающемся в охваченный ужасом взор. Были и звуки: предсмертные хрипы, выход кишечных газов; запах испражнений повис в воздухе. При виде орущих, а еще страшнее — молчавших и пристально и удивленно глядевших на него детей, его охватила паника. В этой громадной семье не было места чувствам семейной привязанности. Ни одна пара не лежала, обнявшись в последнем объятии. Никто из детей не тянулся к мертвым родителям, пытаясь вновь пробудить их. Матерей тут не было, был лишь один отец. Этот отец спустился с кафедры и приблизился к тринадцатилетней девочке, отказавшейся глотать причастие, лекарство, смерть.
— Видишь ли, милая моя, — сказал он, — мы все должны уйти вместе. Я уйду последним, потому что я должен всех вас приготовить к ночи, вернее к новому дню, к дню, который уже наступает для тех, кто свободен от этого ужасного мира. Будь умницей, прими тело Господне. Прими тело Господне, будь ты проклята!
Она затрясла головой и закричала, а он все не знал, как же лучше всего ее убить. Хотя достаточно было просто ее оглушить. Он попытался ее задушить, но она вырвалась и побежала по центральному проходу меж рядами мертвых тел. С воплями она выбежала наружу, единственный живой свидетель.
В отчаянии, чувствуя, упадок сил и обливаясь потом, он попытался убить младших детей, душить их полой своей мантии, руками, четверым разбил головы о спинки стульев, схватив их за ноги. Он был поражен, каких усилий стоит разбить детский череп. Некоторых он так и оставил ревущими. Ему теперь было время уносить ноги. Нет, он не должен умирать вместе со своей паствой. Нет, самоубийство — смертный грех. Но его отсутствие в гротескном молитвенном собрании мертвецов, сохранивших веру до последнего, не должно быть замечено. Все должно выглядеть так, будто он взошел на небеса вместе с ними, возможно даже, мгновением раньше всех остальных, чтобы с улыбкой приветствовать их прибытие туда. Он пошел за сцену, где на случай такой крайности были припасены канистры с бензином. Он не боялся глядеть в лицо смерти почти ежедневно, правда не своей собственной, а чужой смерти. Не будучи курильщиком, он тем не менее всегда носил в кармане украшенную драгоценными камнями зажигалку “Тиффани”, дар миссис Хендерсон, не принадлежавшей к пастве, но веровавшей в его труд на расстоянии, поклявшейся отречься от мерзкого зелья и прочих безбожных стимулянтов и в знак этого подарившей ему эту зажигалку. Он, бывало даже, предлагал от нее прикурить, принимая пожертвования коррумпированных важных особ, снисходительно улыбаясь при взгляде на их бутылки спиртного. Никогда не мешает привлечь дружбу Маммоны праведного. Мэннинг вылил целую канистру горючего в центральный проход Дома молитвы. Он вспомнил, как его тетка однажды говорила, что на фильме Эбботта и Костелло весь зрительный зал умер со смеху. Этот тип меня уморит. Ему показалось, что снаружи доносится звук выстрелов. Он вынул из кармана зажигалку “Тиффани” и задумался, бросить ли ее зажженной в вонючую жидкость. Нет, это ведь подарок. Он высек пламя и поднес его к краю бензиновой лужи, увидев как от него занялась огненная дорожка. Пламя быстро разгоралось в сухом воздухе.