Стареющий любитель с тростью с серебряным набалдашником выгуливает спаниеля в осеннем Сассексе, неожиданно видит что-то и вздрагивает. Он видит четверых молодых людей, совершенно таких же, как в его ночном кошмаре. Они разожгли в рощице небольшой костер и варят на нем брюкву. Они вежливы, удручены. Они поехали в Кент на уборку хмеля, но ни один фермер не пожелал их нанять. Они — безработные, и после того, как съедят свою полусырую брюкву, пойдут в ближайший приют для бездомных. Старик достает бумажник и отдает им все деньги, пятнадцать фунтов бумажками, а также всю мелочь. Молодые люди благодарят, но смотрят на него с подозрением. Они смотрят ему вслед, пока он старческой походкой со своим спаниелем и тростью удаляется по направлению к большому дому, виднеющемуся на горизонте. Главарь этих молодых людей произносит с ноющими интонациями кокни, что если он смог отдать им столько денег в виде милостыни, значит у него есть много больше в том месте, откуда он пришел. — Одни рождаются с деньгами, — говорит молодой человек, — а другие — в нищете. Я учился в публичной библиотеке, и что мне это дало? Мне все известно про художников, таких как Тулуз-Лотрек, но я не могу купить даже открытку с репродукцией его картины, изображающей толстого хозяина и анемичную кассиршу. Сегодня вечером мы совершим налет и захватим все, что сможем.
Но вместо этого они идут в ближайшую деревню, напиваются на эти пятнадцать с чем-то фунтов и начинают буянить. Их арестовывают и сажают в каталажку. Они засыпают, и образованному молодому человеку снится сон про погром и вандализм. Он говорит: “Нет, это не по мне”. И снова засыпает. Последний кадр показывает старого любителя в его роскошной постели, улыбающегося во сне. FINE[700].
Случилось ли бы это в любом случае или даже на тех, кто ее не видел, повлияла третья часть фильма, не знаю и гадать не берусь. Я имею в виду то, что случилось со мною, пока я шел по темной боковой улице к огням и такси на виа Аренула. Мне был восемьдесят один год, я прожил эпоху полную насилия, но лишь один раз в своей жизни сам подвергся насилию. Я его воображал, писал о нем, но единственная боль, знакомая мне, не считая душевных мук, которые не столь уж невыносимы и утишаются сном и вином, не считая несварения желудка, ноющих старческих суставов и зубной боли, исцеленной сегодня утром, мне была знакома лишь чужая боль: моей сестры, жертв нацистских лагерей, несчастной дорогой Дороти, терзаемой клешнями рака. И вот теперь, в том возрасте, когда мое тело было совсем не приспособлено к тому, чтобы терпеть такое, я подвергся физическому надругательству, что заставляет меня сомневаться в способности литературы противостоять реалиям человеческого бытия. Четверо римских подростков выпрыгнули на меня из подворотни. Это были типичные современные подростки, очень волосатые, с хорошими зубами, бессмысленными глазами, узкими бедрами, мощными кулаками.
Они требовали денег и взяли их. Они также сняли с меня часы. Зажигалку с мальтийским крестом, подаренную мне Али к дню рождения, они презрительно швырнули в водосток, о металлическую решетку которого ударилась моя голова, когда они меня повалили. Ограбление было всего лишь прелюдией к бессмысленному насилию. Найти предлог для насилия им было нетрудно: мой возраст и их юность; мое богатство и их бедность; моя отвратительная чужеродность несмотря на мое правильное итальянское произношение слов “perche?” и “basta”[701]. Но насилию не требуется предлог: оно само по себе приятно на вкус как яблоко; оно является неотъемлемой частью человеческой природы. Меня били ногами. Меня подняли из кровавой лужи и стонущего, легкого как велосипедная рама, но куда менее прочного, держали двое, а двое других лупцевали кулаками. Я чувствовал, как во мне с каждым ударом что-то ломается с глухим треском и вспышками света. Меня ударили в рот чем-то металлическим и я почувствовал, как выбили зубы, один из них, как раз, лечили сегодня утром и дантист сказал, что удалять его нет нужды. “Sono vecchio”[702], — простонал я. Ну да, согласились они, vecchio, за это вот получи еще и по высохшим яйцам. “Basta”, — сказал один из них. Это было последнее, что я слышал.
LXXX
Я находился, как я понял, в больнице “Фатебенефрателли” на Изола Тиберина[703]. Разумеется, в отдельной палате с приоткрытым окном, из которого доносился запах реки. Персонал состоял из медбратьев, принадлежавших к какому-то религиозному ордену, от них исходил приятный запах и ходили они очень тихо. Доктор Пантуччи, молодой лысеющий бородач в белом халате, год проучился в университете Джонса Хопкинса; он настаивал на том, чтобы я говорил с ним по-английски. Множественные переломы, выбито три зуба, опасность пневмонии предотвращена, с трудом, но предотвращена.
703
Тиберина (