Книга все еще сохраняла суперобложку. “Медик”, да, с жезлом Асклепия, которому Сократ был должен петуха, спереди и фотографией улыбающегося автора в военной форме сзади. Лицо его было мне незнакомо. Я не хотел преждевременно открывать книгу на странице 153 и начал, превозмогая некоторую боль, листать первые страницы. Он был практикующим врачом, в первые пятнадцать лет своей карьеры работал в различных больницах и имел частную практику в Иллинойсе, затем служил военным врачом со времени Перл-Харбора до самого окончания войны. Целью его книги было показать, совсем в духе Карло, как зло порождает добро, как он научился вере в природную доброту и, конечно, храбрость обычных людей и как мрачный юношеский агностицизм в его душе сменился приятием мысли о загадочных, но всегда полных любви путях Бога. Что же касается его собственного ремесла по исцелению болезней, по мере накопления опыта росло число необъяснимых случаев: пациенты, которым полагалось бы выздороветь, внезапно умирали, и наоборот. На странице 153 он упоминал необъяснимую ремиссию болезни, случившуюся в чикагской больнице, после чего следовал бойкий абзац о возможных смыслах термина “чудо”. На странице 155, которую Джеффри, очевидно, не читал, он назвал имя ребенка, исцеленного молитвой, и размышлял о возможном будущем того, кто был столь примечательно избран Господом в его особой милости. И тут я почувствовал, что мое зрение, должно быть, изменяет мне.
Я попросил, чтобы меня соединили по телефону с монсиньором О'Шонесси в его частной квартире на виа Джулия. Когда меня с ним соединили, я стал говорить о добрых старых временах. Помните бридж в Париже? Да разве забудешь такое? Язык у него, любителя виски, похоже, слегка заплетался. Вероятно, именно любовь к виски испортила ему карьеру. Он даже не стал епископом. Его использовали для разных поручений в каких-то малоизвестных департаментах Ватикана. Одним из таких поручений было ходатайство о производстве в святые. Разумеется, нечасто приходилось такое делать. Он сказал, что зайдет меня проведать, хоть ему и нелегко теперь это в его то годы. Мне ведь семьдесят девять, сказал он. А мне восемьдесят один, ответил я. Да неужели, подумать только!