— Я могу послать за чем-нибудь. У нас тут есть один посыльный, но он легко забывает дорогу. Боюсь, что это займет какое-то время.
— Ах, забудьте. Последний вопрос. О чем говорили ваша сестра и Святой отец перед самой его смертью? Мне очень хотелось бы знать, если вам это известно, разумеется.
— Он сказал, — отчетливо произнес я, — что любил ее. Но лишь любовью Данте к Беатриче. Для него она была воплощением Божественного Образа. А что касается плоти, добавил он, то если бы они встретились раньше, он никогда бы не принял сана, а вместо этого предложил бы ей руку и сердце. Он был не совсем в своем уме в тот момент.
— Ах, — произнес он. И вдруг, неожиданно. — Вечная женственность тянет нас к ней. Гете сказал это. Вы, наверное, знаете как это звучит по-немецки, при ваших то знаниях.
— Ja, — ответил я. — “Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan”.
— Воистину так, никто не может этому возразить.
Более чем чем-либо иным мое выздоровление было ускорено письмом, пришедшим мне из департамента жилищных дел правительства Мальты, извещающим меня о том, что поскольку принадлежащая мне недвижимость в Лидже явно пустует уже довольно длительное время, это было расценено как мое желание отказаться от местожительства на острове. Брошенное иностранцами жилье забирается в собственность правительства с целью его перераспределения в интересах мальтийских граждан, испытывающих недостаток в жилье. Я обязан подчиниться и передать ключи от моей собственности в оффис департамента жилищных дел в Флориане в максимально короткий срок. Ваш покорный слуга, П. Мифсуд. Мне хотелось немедленно выйти из больницы и сесть в самолет.
LXXXI
Мифсуд не явился собственной персоной. Он прислал Аццопарди. Мистера, а не брата. Наверное, не родственника, просто однофамильца. Когда он вошел, я сидел в своем кожаном хромированном самоходном кресле-каталке. Мария Фенек, моя восемнадцатилетняя сиделка, открыла ему дверь. Я беседовал с Аццопарди, смуглым молодым человеком с пустыми черными глазами и большими бакенбардами, в своем кабинете с книжными полками, свидетельствующими о моем давнем роде занятий. Аццопарди сразу же разъяснил мне, что сделал мне исключительное одолжение вообще придя ко мне: согласно правилам это мне полагалось явиться к нему, кротко позвякивая металлическими символами моего подчинения экспроприации. Я ему деликатно заметил, в каком состоянии я нахожусь. И что мое вынужденное отсутствие на Мальте было следствием неспровоцированного насилия, которому подверглась моя личность, необходимого и, добавлю, весьма дорогостоящего лечения, включая и налоги, полной обездвиженности, которая, как он может сам убедиться, сохраняется по сей день, и что вряд ли пристало человеку в моем положении и при моей репутации ехать в кресле-каталке по полным движения улицам несколько миль от Лиджи до Флорианы. Он это понимал, потому и отлучился из своего очень загруженного работой оффиса и пришел ко мне. Могу ли я теперь вручить ему ключи?
А где же мне жить по совершении акта экспроприации? Его это не касалось. На острове есть несколько гостиниц. Есть еще больницы и дома призрения. А если бы я вам сейчас сказал, что уже продал свою собственность англичанину, желающему по глупости поселиться на Мальте?
Это было бы вопреки законам, о которых я, очевидно, не осведомлен. Иностранцам запрещено теперь продавать собственность другим иностранцам.
— Я — очень старый человек, — сказал я. — Я тяжело работал всю свою жизнь и думал, что наконец-то, приплыл в свою гавань, нашел себе пристанище. Если я богат и по этой причине считаюсь законной добычей грабительских едва народившихся правительств, то все мои богатства нажиты законно. Я за все платил, мистер Аццопарди, и ни в чей карман не залезал. Более того, меня самого много раз грабили, и с меня довольно. Я не вижу почти никакой разницы между насилием, которому я подвергся лично в святом Риме, и насилием, которое ваше правительство собирается совершить в отношении моего естественного права распоряжаться своею собственностью по своему усмотрению.
Нет никакого естественного права. Права даруются правительствами, а не природой.