- И вы это действительно выпьете?
Конечно, я выпил. И даже поехал провожать Кондратьеву в ее беляевскую тмутаракань, и целовался с ней взасос на эскалаторе метро. А Иванушкин пошел провожать эту не от мира сего девочку, которой, чтобы добраться до бабушки, только и надо было пересечь улицу Горького - до генеральского дома с магазином "Подарки".
В следующий раз мы встретились с Наташей осенью, на деловой почве, надумав совместно снять комнату. Меня, познавшего вкус богемы, просто душила домашняя обстановка. Она же решила порвать с семьей, где ее абсолютно никто не хотел понимать. А денег у каждого на собственное отдельное жилье, естественно, не хватало. Я практически все отдавал в семью, где нас было уже четверо, а Наташа, окончив вместе с Ольгой педучилище, работала в детсадике на Электрозаводской, получая копейки. Кроме того, как оказалось, и жила-то она не у бабушки-генеральши, а за городом, по Казанской дороге, на станции Удельная, в военном городке, где наконец нашла себе пристанище кочевая семья ее отца-пограничника.
В деревянной хибаре Марьиной Рощи, куда мы пришли по объявлению, на нас мутно уставились, разя перегаром, три уголовных типа, никак не желавшие уразуметь, зачем мы тут, пока вышедшая пожилая женщина с усталыми глазами не выпроводила нас восвояси.
На этом, собственно, и закончилась попытка снять комнату. Ничего из этой затеи не вышло, если не считать наших последующих все более частых свиданий.
Бездомные дети, мы как-то сроднились друг с другом, ночуя по случайным знакомым и кочуя по грязным подъездам, запивая скудные бутерброды весело струящимся молоком...
Ты хочешь стать моей женой, моей сестренкой младшей. Какой такою стороной уходит юность наша? Уходит юность за дома, за белые тетради. Кружит, кружит снежком зима, метелью лихорадит. Проходит голос твой во мне на грани тьмы и света. В какой далекой стороне я слышал голос этот?..
Да и в самом деле, почему бы не пожениться, если нам хорошо друг с другом? И хватит скитаться, верить во всякие чудеса, пора очнуться, встать на ноги, построить свой дом.
Был жаркий июльский день. Зеленый, солнечный, бесконечный. Пригородная платформа Казанского вокзала. Отец с парадным лицом и торжественным букетом, который он держит, как выигранный в состязаниях кубок. Я сам в новеньком негнущемся костюме, черных новеньких ботинках, непристойно ярких и неудобных, еще неразношенных.
Прощание со свободой, последними иллюзиями, прошлым... И душная дорога за город, когда хочется прервать этот сон, остановить поезд, выпрыгнуть на первой попавшейся станции, напиться в привокзальной распивочной, забыть обо всем и облегченно вздохнуть.
Я чуть было так и не сделал. Но поезд не остановишь, сон не прервешь. Катит поезд и через свадьбу, и через новые годы надежд и печалей, расставаний и встреч, чтобы снова вернуться на круги своя.
Все теперь позади. Жизнь прожита. Уже ничего не начинается - все только кончается. Не начинается юность - просто кончается школа. Не начинается зрелость - просто кончается институт. Не начинается волшебная сказка - просто это кончается женитьбой на другой. У Любви много имен. Вот ведь какая история...
Мы больше с тобой никогда не встретимся, Лилька. Я уже не могу вспомнить твой голос, твое лицо. Да и что бы у нас получилось, если бы ты сжалилась надо мной? А если бы еще и дети? Но я благодарен тебе за то, что ты хотя бы позволяла любить себя. Прощай!..
Сон обволакивает сознание, как солнце в детстве. Подрагивает, рассыпается разноцветными искрами, тихо поблескивает ясной речною водой...
Да это же я, но еще очень маленький, потому что земля еще очень близко - я вижу крупно, отдельно, каждую травинку, каждый камушек на берегу, каждую песчинку в теплой увеличительной воде.
Я бегу по мелководью в красных трусиках все дальше и дальше от берега, брызгая ногами и отбиваясь руками от брызг. И радуга, вспыхнув, крутится колесом. И вдруг опрокидывается, разбиваясь вдребезги. И я куда-то проваливаюсь. Что-то темное, властное, чему нет названия, тянет к себе, в глубину. И страшно не слышать звуков, и страшно видеть открытыми глазами уходящее через слой воды солнце, которое все меньше и меньше. И страшно чувствовать тяжелый сдавливающий холод на самом дне и медленно подниматься снова наверх, оттолкнувшись от склизкого илистого дна, хватающего за ноги, - к теплу, к призрачному лучу, чтобы, на мгновение вынырнув на поверхность, снова уйти под воду, теряя сознание, и снова возвращаться по темному коридору с уходящим светом в конце...
Так вот куда меня занесло! В темный коридор Центральной заводской лаборатории. Я обреченно думаю о том, что теперь надо снова вставать в шесть утра шестидневно, досыпать, стоя в трамвае, холодном и монотонном. Потом висеть две остановки на подножке набитого автобуса и пилить по тусклой кривой улочке до проходной.
В коридоре никого. Стало быть, опять опоздание и неприятный разговор с начальником. А, наплевать! Что я им, тот восемнадцатилетний мальчишка, что ли? Слава богу, уже за пятьдесят. И образование высшее. Пусть не химическое, но все же... В крайнем случае напишу заявление по собственному, как и тогда, когда вернулся от Лильки из лагеря, прогуляв рабочий день.
Теперь-то я вспомнил, зачем я тут. Конечно, я иду к Лильке. Снова из небытия навстречу призрачному свету в конце коридора. А свет все ярче, все ближе, все ослепительней...
Я задыхаюсь, как рыбешка, выброшенная на берег. Мне делают искусственное дыхание, и теплая рвотная вода толчками выходит через горло, нос, уши. И тихое солнце блаженно согревает синюшное тело. И снова появляются звуки, но как бы отдельно, через какое-то невидимое стекло. Стеклянные звуки. И, наконец, оживает мир, в который я снова вернулся.
И наплывает Лилькино лицо, которое мне не удается разглядеть. Только белый хрустящий халатик и малиновый раствор в колбе.
- Привет! - говорит Лилька. - Я тебе напишу письмо. До этого мы не встретимся на вечеринке. Потом ты женишься. А потом мы случайно столкнемся в метро на "Белорусской"...
Я о чем-то хочу спросить, уточнить, разобраться. Но Лильки уже нет. Только белое окно и ровный малиновый закат, отраженный в стекле старого деревянного вытяжного шкафа. Шкаф плывет, теряя свои очертания, превращаясь в рыжее облако. И не в облако даже, а в рыжего эрдельтерьера с черной барашковой спиной. В моего эрделя по имени Эльф, который, пробуждая меня, тычется в лицо холодным влажным носом, лижет щеку наждачным розовым языком и обжигает горячим дыханием.
Но это снова очередной сон во сне. Нет больше на свете Эльфа, как давно нет и Володи Шевелева, подарившего нам с Наташей эту маленькую лохматую жизнь, это светлое бескорыстное существо, ставшее нашим ребенком.
Собаки, как и дети, живут в полном согласии с миром и душой. Они еще не прервали связи с природой. Они сами - воплощение этой природы. А мы живем, надругавшись над ней, возомнив себя бог знает кем, пытаясь переустроить все по-своему, по своему образу и подобию.
Мы портим детей, портим собак. Но собаки - даже калеки, даже безнадежно больные, - они оптимисты, они сторонятся смерти. Для них инстинкт самосохранения - инстинкт жизни. А как они благодарны ей! За самую малость. За летнее солнышко, за кость на помойке, за теплую оттаявшую крышку городского колодца в жгучий мороз. Как благодарны нам, своим одичавшим хозяевам, своему божеству, которое не выбирают и любят, и принимают нас такими, какие мы есть.
Пожалуй, кроме детей и собак, ближе всего к природе были другие неразумные дети, отбившиеся от общества. Давно исчезнувшие герои из розовой дымки блатной романтики.
С восторгом щенячьего возраста глазели мы на легендарных робингудов района. Не на тех приблатненных своих последователей - "ремеслуху", которых боялись и ненавидели, а на истинных, как нам казалось, королей, настоящих "джентльменов удачи".
Я еще их застал, благородных бандитов. Видел, как изредка шли они вольной походкой посередине мостовой, свободные, независимые, с горделивыми улыбками. И улица, вплоть до редких машин, теснилась и расступалась перед ними, глядя вслед этим юным богам вне закона. С их царственными небрежными жестами, по-восточному нарочито замедленными при назревавшей драке, с их изумительными перстнями и синими наколками, блатными кепочками с маленьким козырьком и самодельными финками с наборными ручками из разноцветного плексигласа.