Сергей?..
«Я только хотела быть с Сергеем. Но я знаю, что это невозможно».
У подножия памятника, закрытого сейчас белой тканью, была на скорую руку сколочена трибуна и какая-то сцена. Сцену украшали круглые трехцветные половики (то есть, конечно, официально они назывались розетки, но Лена всегда воспринимала их именно как половики: похожие ткала на станке в деревне ее бабушка, покуда была жива). У сцены пестрой кучкой сбилась толпа девочек лет двенадцати — коллектив какой-то самодеятельности. Еще Лена заметила фирменный киоск «Росара»: там продавали новую газировку на розлив. В общем, жизнь. Городские власти сделали все, чтобы превратить открытие памятника в какое-никакое, а событие. С другой стороны, для шумихи, которая раздувалась вот уже два месяца, народу было все-таки маловато. Зато Лена заметила в толпе прилично журналистов, в том числе и общероссийских каналов.
С трибуны вещали. Пока Лена проталкивалась к самому подножию, до нее долетали обрывки:
— …Что сделал для нашего города… Для всей страны… В нынешние нелегкие времена… Будем же верны памяти…
И прочее.
Общие фразы.
О власть общих фраз! Общие фразы освещают так много, и в то же время так много оставляют в тени. «Общие фразы — как охрана, — думала Лена, обходя секьюрити, столбом замершего у подножия трибуны, — они всегда нужны, всегда полезны, но в то же время их отсутствие свидетельствует о более благоприятной обстановке».
В общем, ритуал тек. А Лене нужно было провести свой ритуал… Важная часть ритуала — заклинание.
— Так что он сделал для нашего города?.. — спросила Лена, поднявшись на трибуну.
Она произнесла это не в микрофон: микрофон был всего один, и его полностью оккупировал выступавший депутат городского совета. Она просто сказала это вслух — но голос ее оказался слышен всем и каждому. Потому что она хотела, чтобы ее услышали. Потому что она говорила не только с ними, но и с городом. Она натягивала на себя его нити, впитывала в себя его пустоту, его боль, его истерзанность… она чувствовала, как голова становится пустой и легкой, а тело несет куда-то непонятно куда… впрочем, это было неважно. Если ты начала дело, будь любезна довести его до конца, дорогуша.
Депутат замешкался.
— Он был ученым? Или первопроходцем? Или он водопровод построил?… — Лена обвела площадь взглядом. — Ну же, люди! Наверняка тут есть какие-нибудь краеведы из музеев! Неужели вам уже окончательно все равно, что помнить, а?.. Все равно, чему или кому поклоняться?
Над городским сквером повисла ошарашенная тишина.
Ты, город, тоже ждешь. Тебе больно, ты воешь, ты протестуешь, ты вырываешься из моих пальцев… эти люди — твоя болезнь, я — твое лекарство, но лекарство иногда бывает больнее болезни. Что ж, потерпи, потому что придется. Я этого так не оставлю. Если они выбрали равнодушие, то я выбираю… я выбираю отношение. Любовь или ненависть. Я люблю и ненавижу тебя, город, и именно поэтому ты не будешь лежать этим утром такой безвольный и просторный, как всегда, такой обыкновенный от последней подворотни до последней антенны на крыше высотного дома, ты, черт возьми, сделаешь что-то!
Над толпой неуверенными стягами взвились выкрики, несколько свистов… заплакал ребенок. Глаза… как же плохо Лена видела их глаза! Ведь глаза — они такие маленькие на лице.
Что чувствуют эти люди? Что они думают? Прямо сейчас Лена этого не знает. Но это не важно. Главное — заставить их чувствовать хоть что-то.
— Я вам скажу, — на сей раз Лена все-таки наклонилась к микрофону, и голос ее еще более усилился, перекрыв весь прочий человеческий шум. — Вам действительно наплевать! Но мне — нет.
И едва прозвучало последнее слово, как памятник за Лениной спиной взорвался.
Наверное, Вадим все-таки пошутил, когда говорил про подземелья. Почему-то после его слов Лена ожидала, что Слуги стоят в какой-нибудь потайной пещере в черных балахонах с капюшонами на голове и творят заклятье вокруг пентаграммы, начерченной мелом на каменном полу. Подсознание сработало. В то же время, она была уверена, что эта их церемония должна быть строго синхронизирована с церемонией внешней, с открытием памятника, иначе ничего не выйдет. В этом она не ошиблась. Однако времена черных балахонов и пентаграмм прошли — а может, и не наступали никогда они, эти времена.
Слуги были в толпе. Некоторые — как репортеры. Другие — как праздные обыватели. Одна — продавщица в киоске «Росара». Одна — руководительница детского танцевального коллектива, еще одна — член этого коллектива. Даже один из двух секьюрити, демонстративно охранявших трибуну, и то был Слугой. А еще целая семья — мама, папа и симпатичный мальчик лет пяти в белой панамке — оказались Слугами. Как Лена увидела их?.. Да просто тогда, когда взорвался памятник, время остановилось для всех, кроме них.