Их глаза встретились.
— Я здесь!!!! — закричала Лена так громко, как только могла.
Она проснулась от собственного плача. Слезы катились по щекам, не останавливаемые ничем, слезы сделали все лицо мокрым, как будто она только что умылась, или пробежала три километра. Слезы пятнали подушку, слезы стекали на шею, на уши, на руки, вскинутые к щекам. Грудь болела, словно при жизни — Лена не ожидала, что всего за день она так отвыкнет от этого ощущения. Отчаяние, такое дикое отчаяние владело сердцем, что, кажется, с ним нельзя существовать дальше.
Горе, которое приключилось с ней во сне, избыть было невозможно.
«Что это было?» — спросила Лена сама у себя, и… и не получила ответа. Это казалось невозможным, но беда, еще недавно бывшая столь ясной и зримой, оказалась недостижимой совершенно. Будто измученный разум отключился. И у Лены не было никакого желания понукать его вспоминать, да она и не представляла, как можно было бы это сделать.
Она встала, распахнула окно, подставила горячее лицо холодному ветру. Белая яблоня светилась в темноте, как снег… как крик. Какой снег? Какой крик?
Лена вернулась в кровать, закуталась в одеяло, перевернула мокрую подушку и заснула крепко, как спят сильно вымотавшиеся люди.
Я полюбил Ольгу в музыкальной школе.
Надо сказать, что меня записали в музыкальную школу, когда я был в пятом классе — родители надеялись хоть как-то поправить ситуацию с моим воспитанием, которая совершенно вышла из-под контроля. Я не пил, не курил, не ругался матом — и вместе с тем я полностью игнорировал все попытки родителей «сделать из меня человека». Я не ездил с отцом на рыбалку — вид отчаянно разевающей рот сырой рыбы наводил на меня тошноту, — отказывался стоять в очередях, потому что мне больше нравилось заниматься своими делами, нежели в течение неопределенно долгого времени выдерживать соседство всех окрестных пенсионерок (не забудьте, стоял 92-й год), затыкал уши, чтобы не слушать длинные дедушкины «фронтовые» рассказы, включал музыку так громко, как мне хотелось (а хотелось мне многого) — в общем, делал все, чтобы стать главным дестабилизирующим фактором в собственной семье. Не помню уже, кому пришла в голову эта идиотская идея со школой, но пришла, и мама отвела меня туда за руку.
Я был уверен, что не стану продолжать этот фарс: необходимо только было как можно быстрее разработать приемлемую комбинацию, как бы освободиться от этого (мой куратор все время подчеркивала, что ребенок обладает куда большей властью в семье, чем это кажется на первый взгляд, так что мое положение полностью зависит от меня самого). Но вышло так, что я проучился в этой школе целый год. А все из-за Ольги.
В детстве она никогда не была «милым ребенком», и видимо, в более взрослом возрасте красавицей тоже не стала — не знаю, не уверен. Но в десять лет это была тощая угловатая пацанка с веснушчатым острым носом и презрительно прищуренными серыми глазами (на самом деле, как я потом узнал, тут все дело было в небольшой близорукости). Она всегда чуралась всех остальных, молчала, никогда не лезла отвечать и вообще не блистала по теоретическим предметам. Но она совершенно преображалась, стоило ей усесться за пианино. Нет, играла она не очень чисто — даже я играл лучше, хотя талантами в этой области вообще никогда не блистал, — но она именно что вкладывала душу. Первый раз… это было первый раз вот так…
Девочка с легкими кудрями цвета пожухлых осенних листьев подходит к старенькому пианино (в классе их три штуки, но играют только на одном). Ногой она подвигает табурет (вертящихся стульев нет), чтобы сидеть было удобнее. Длинные тонкие, даже худые и почти узловатые пальцы касаются гладких клавиш. Кожа у Ольги темная, загорелая после летних каникул. Первый звук падает как капля на голову узнику в камере пыток.
…Черные странные птицы сидят на деревьях в старом дворе. Черные горькие птицы хотят раствориться, желают забыться, и в небо взмывают до первого звука, до первого крика, ибо в безмолвии божьего лика и сладость, и мука…
— Видишь эти карты?.. — спрашивает звонкий девчоночий голос, и тонкая рука с выпирающими косточками запястья смешивает две колоды. — Одна моя, другая — твоя. Видишь, какая чепуха?.. — смешок. — Между прочим, учти, что ты ошибаешься. Что ты идешь не туда, и придешь совсем не так, как хотел.