Правда, рука под гипсом ужасно чесалась, но он уже на второй день стащил у старшей медсестры — толстой тётки с противным громким голосом — длинную линейку, и жизнь наладилась. А ещё Рамси часто бегал к маме – та поправлялась медленнее, но всё равно улыбалась сыну, слушая его рассказы о путешествиях по больнице.
Только однажды мама не улыбнулась. Рамси как раз перед этим увидел, как из её палаты выходил тот страшный мужик, его отец. Мальчик поскорее спрятался за угол: слишком свежими были воспоминания о том, как «папка» его едва не убил в машине скорой помощи. Чуть-чуть не дотянулся!
Когда отец скрылся из виду, Рамси сразу же бросился к маме. Та лежала на кровати, безучастно уставившись в потолок, а щеки её были мокрыми от слез.
«Что он хотел?» – спросил Рамси, потормошив маму за руку. Бетси, казалось, только в тот момент его заметила – улыбнулась, прижала встрёпанную головёнку к груди и ответила слабым голосом: «Ничего, маленький, он про моё здоровье спрашивал».
Рамси подумал, что мама, наверное, тоже побаивается отца, и предложил: «А давай, когда мы отсюда выйдем, то вернёмся в деревню? Чтобы его не было…» Мама почему-то не ответила, только сильнее прижала сынишку к себе.
А в день выписки отец встретил их на пороге больницы, молчаливый и грозный, как всегда. Приглашающим жестом распахнул дверцу большой чёрной машины, и мама послушно села в неё, крепко держа Рамси за руку.
Дом отца – далеко за городом, среди леса над рекой – был просто прекрасен. Весь каменный и мрачный, многоэтажный, с треугольными башенками, в окружении высоких зубчатых стен. Огромный, как целая деревня!
«Это замок, – говорила мама. – Да, как в сказках, и зовётся он Дредфорт». В замке им досталась комнатушка рядом со слугами – чуть меньше спальни, которая была в деревенском доме, зато с «городским» туалетом и настоящей ванной. Впрочем, в комнате Рамси проводил только ночи, а весь день шнырял по замку.
В Дредфорте была уйма всего интересного, и то, о чём мальчишка и мечтать не мог раньше, теперь стало доступным. Например, он первым делом добыл себе нож – настоящий, стальной! – и гордо таскал его, не выпуская из рук, пока мама не смастерила ножны. Вооружённый и довольный жизнью, Рамси часами бродил по обширным гулким залам и мрачным коридорам. Разглядывал рыцарские латы вдоль стен, древние гобелены, жутковатые тёмные картины; взбирался по винтовым лестницам в башенки и осматривал окрестности через узкие окошки. Слуги таращились на него, некоторые опасливо кланялись на всякий случай, заглянув в глаза: кажется, как и покойная бабка, считали их какими-то особенными.
Такие же, как у Рамси и как у отца, глаза были на всех портретах в длинной картинной галерее на верхнем этаже. Жестокие, упрямые, мрачные, суровые лица с прозрачно-голубыми «мертвячьими зенками» – от едва различимой мазни на выщербленной каменной плите до роскошного портрета отца в полный рост. Картин было так много, что Рамси вечно сбивался, пытаясь их сосчитать.
«Это всё лорды Болтоны, – объясняла мама. – Род твоего отца очень древний, они тысячи лет правили в Дредфорте».
«Значит, это и мой род? – оживлялся Рамси. – Я ведь его сын».
«Да, но… Я не была ему женой. Поэтому ты… не совсем».
«Бастард?» – хмурился он, вспоминая слова погибшего в аварии мальчика.
«Болтоны – страшные и злые чудовища, – уклончиво отвечала мама. – А ты мой милый Рамзайка. Ты наполовину Болтон, а наполовину – человек».
«Не хочу быть милым, хочу быть Болтоном, – упрямился Рамси. – Буду висеть в портретной галерее!»
«На воротах он будет висеть, если ещё раз о таком заикнётся, наглый кусок дерьма», – сказал отец, когда услышал их как-то раз, и мама со сдавленным охом прижала Рамси к себе.
Отец не разговаривал с ним, только с мамой, да и то редко, сквозь зубы. Даже когда Рамси всё же набрался смелости и попросил «ну хоть что-нибудь пострелять» – отец даже не глянул на него, а только, усмехнувшись, подозвал слугу. Приказал принести винтовку с мудрёным буквенно-цифровым названием и презрительно наблюдал за тем, как пятилетний бастард тщетно пытается её приподнять – огромная! – а предохранитель не слушается слабых детских пальцев.
Отец приходил чаще всего вечером – только затем, чтоб забрать маму («В подвал, – объясняла она. – Играть. Да, взрослые тоже играют, только немного по-другому»). Но почему от этих игр у неё в глазах навечно поселился страх?..
Возвращалась мама поздно, ближе к утру; издалека слыша шаркающие неверные шаги, Рамси прятал игрушки или книгу с фонариком и притворялся спящим. Наутро у неё прибавлялось повязок на руках («порезалась, когда готовила»). А ещё мама тихо вскрикивала от боли, когда Рамси случайно задевал её тело, играя. «Я просто ударилась где-то», – объясняла она со слабой улыбкой. А голос был хриплый, будто простуженный. Или сорванный от крика.
Со временем мамины руки начали дрожать так, что она роняла вещи. Когда ей казалось, что сын не слышит, она тихо плакала. И это было настолько страшно и неправильно, что Рамси так ни разу и не набрался смелости подойти и узнать, в чём дело, попытаться утешить… И ненавидел себя за эту трусость. Мама часто замирала и просто сидела часами, потерянно глядя в одну точку. Вздрагивала от громких звуков, дёргано вжимала голову в плечи, когда Рамси её тормошил. Избегала смотреть ему в глаза. А вечером опять уходила вслед за отцом – бесстрастным и прямым.
А через два года всё закончилось. Закончилось так внезапно и нелепо, что даже сейчас, спустя одиннадцать лет, Рамси иногда просыпается среди ночи и думает в первые несколько бестолковых секунд, что это был просто сон и мама всё ещё где-то здесь, в Дредфорте.
Однажды вечером после школы она играла с сыном в меру своих слабых сил: катала по кровати, щекотала. Кажется, даже смеялась вместе с ним… А потом – пустота. Просто провал в памяти, будто и не было совсем ничего, сразу белый потолок реанимационной палаты – и боль. Приглушенная и нестрашная, она притаилась в голове – и плеснула глубоко в грудь и по рукам, стоило только пошевелиться.
А ещё был взгляд отца сверху вниз, с недосягаемой высоты его роста. Холодный, изучающий. Русе Болтон стоял у изголовья койки в своём обычном костюме, даже не накинув халат, и бесстрастно, с долей презрения рассматривал бестолково моргающего семилетнего бастарда.
«Проснулся и слышишь меня?»
Рамси кивнул и тихо заскулил: боль обручем сдавила голову, заставив зажмуриться.
«Что ты помнишь?» – «С мамой играли… И всё…» В горле саднило от каждого звука, будто оно было разодрано изнутри.
Отец на секунду прикрыл глаза – успокоенно и удовлетворённо. И равнодушно процедил сквозь зубы: «У тебя прооперирована голова, была тяжёлая травма. И сломано несколько рёбер».
Пытаясь осознать произошедшее, Рамси приподнял тяжёлые, едва гнущиеся руки: почему так страшно болят пальцы, невозможно притронуться? Увидев, он их даже не сразу узнал: багрово-синие, распухшие, трясущиеся, с ободранными ногтями в засохшей крови… «А что с руками?» – хотел спросить мальчишка, но в следующую минуту это стало не важно. Потому что прежде вопроса про руки прорвался другой: «Что случилось? Где мама?»
«Эта дурёха тебя уронила, – буднично ответил отец. – Испугалась наказания и сбежала».
«К-как сбежала?.. – Воздух застрял в груди и всё никак не хотел выходить; это было как удар под дых. Это просто не могло быть правдой! – Она же говорила… что всегда будет рядом…» – Лепетание – жалкое, сбивчивое, будто язык отнялся, заледенев от ужаса.
«Не будет».
Мир, пропахший кровью и дезинфекцией, стремительно рушился вокруг скулящего мальчишки – как в тот день, когда он убил котёнка, только на этот раз жертвой, что, задыхаясь, корчилась от боли, был он сам.
«Мама любит меня! – сипло взвыл Рамси, цепляясь за последнюю и единственную святую заповедь своей жизни. – Мама никогда бы меня не оставила! Что бы ни случилось!»
«Но она оставила. – Рука отца с брезгливо поджавшимися пальцами тяжело легла ему на лоб, на толстый слой повязок, и всё тело сковал беспричинный парализующий ужас. – Никто тебя не любит, маленький ублюдок, не дури. Никто. Никогда. Не полюбит тебя. Сильнее страха за собственную шкуру».