В сущности, Сильвия была доброй девочкой, доброй и наивной, но, как водится, тянулась она к своей противоположности — именно поэтому ей удалось сдружиться с циничной Мадлен, которая, в общем, была не против преклонения перед ней юной девушки, да еще из высшего общества, и относилась к семнадцатилетней дурочке с некоторой долей материнской опеки.
Они были дружны всего несколько недель, поэтому Мадлен пока еще не привыкла к обществу, окружавшему Сильвию, — даже молодые люди, собравшиеся сегодня в гостиной мадам какой-то там (право же, к чему запоминать эти бесконечные знатные фамилии), казались ей бледными, толстыми и ленивыми, да так оно, в сущности, и было: ах, ну кто может сравниться энергией и силой духа с вечно голодной творческой молодежью!
Поющая девица закончила сотрясать помещение и мучить уши слушателей своим грудным контральто*, голосом, который совершенно не подходил ее хрупкой комплекции, откланялась, со сдержанной благодарностью принимая жидкие хлопки, и оставила молодого человека одного. А тот, торопливо пролистав ноты, неожиданно улыбнулся и ударил по клавишам.
И Мадлен замерла.
Это была фантазия, написанная для нее, хотя никто из присутствующих не знал о том; это были непролитые слезы, принадлежащие исключительно ей; это был свет, призванный греть только ее, сотканную из тьмы; это был цветок, невольно взращенный ею и ею же растоптанный. Ей хотелось заткнуть уши, закричать, заплакать, но она была не одна: так много глаз, так много ушей, и все бы повернулись к ней, и все бы спросили, что случилось, — и ей пришлось бы сознаться.
Сдерживая злые, болезненные слезы, она повернулась к Сильвии, ища утешения в ее жизнерадостном полудетском личике с не до конца оформившимися чертами, но с удивлением обнаружила, что и та как будто чем-то недовольна.
— Тебе тоже не нравится? — спросила Сильвия, неправильно истолковав выражение лица подруги. — Отвратительно. Да, он не ошибается, спасибо и на том, но совершенно не понимает, что хотел сказать автор. Ну что за топорное крещендо**! Тут надо вести нежно, а не рубить дрова. Мой брат даже это сфорцандо*** всегда подает утонченно — ах, как он играет! Ласкает инструмент, будто девушку. Собственно, девушке ведь эта вещь и посвящена, хоть мы и не знаем ее имя…
— Как-как? Что? Что ты сказала? — со смехом перебила ее Мадлен, радуясь возможности отвлечься от вгрызающейся в душу мелодии. — Откуда ты понахваталась таких сравнений, девочка? И какой еще брат? У тебя есть брат?
— Да, — гордо заявила Сильвия, немного покраснев из-за того, что ее одернули. — Старший брат. Его зовут Сид. У него высшее музыкальное образование! И когда он играет, мне кажется, что даже на небесах нельзя услышать музыку прекраснее. Особенно он любит как раз эту вещь, я всегда плачу, когда слышу ее в его исполнении, поэтому я зла на того дуболома за роялем, понимаешь? Я-то чувствую разницу.
— Я тоже чувствую, — обронила Мадлен. — Похоже, ты очень любишь своего брата.
— Люблю, — Сильвия закивала, улыбаясь и теребя оборки нежно-персикового платья, которое ей, по правде сказать, совсем не шло. — Конечно, люблю. Он милый, добрый, веселый! Он всегда утешал меня, когда отец говорил, что из меня ничего путного не выйдет. Знаешь, отец хотел, чтобы мы оба были пианистами, но я оказалась слишком неусидчивой. Поэтому играю я посредственно. И, конечно, Фрэнсиса Джейли не смогу даже по нотам потихоньку разобрать.
Парень за роялем картинно оборвал игру и раскланялся, получая свою порцию аплодисментов. Кто-то даже крикнул: «Браво!» Девушки хлопать не стали.
— Ты так говоришь, будто его произведения — вершина исполнительского мастерства, — осторожно произнесла Мадлен и отпила коктейль: в горле у нее почему-то пересохло.
— Да! Они невероятно сложны и технически, и эмоционально! — заверила ее Сильвия с грустью в голосе. — И настолько же прекрасны. Этот человек был гением.
У Мадлен сжалось сердце. В устах наивной девочки признание гением утерянного обществом по ее вине человека звучало как упрек.
— Должно быть, твой брат очень талантлив, — сказала она, надеясь незаметно сменить тему: похоже, брата дурочка боготворила, она должна клюнуть. — Хотелось бы мне послушать его игру. Познакомишь?
Как и предполагала Мадлен, Сильвия тут же вновь оживилась:
— О, это было бы здорово! Только, знаешь, он в отъезде сейчас. Но ты все равно приезжай к нам и живи у нас, сколько захочешь!
— В отъезде? Чем же он там занимается? — Мадлен изобразила вежливый интерес.
— А, не знаю. — Сильвия пожала плечами. — Я очень люблю его, но мы никогда не были особо близки. Все-таки у нас приличная разница в возрасте, целых восемь лет.
«Так ему двадцать пять?» — Мадлен произвела нехитрые подсчеты в уме и удивилась: созданный ею образ едва окончившего консерваторию юноши с детским глупым лицом Сильвии вмиг рассыпался, уступив место пустоте и любопытству.
— Мне прямо еще сильнее захотелось познакомиться с твоим братом, раз уж мы с ним ровесники, — она мягко улыбнулась подруге. — Понимаешь, к чему я веду? Ну-ка признавайся, он такой же хорошенький, как его маленькая сестра?
Сильвия густо покраснела и опустила глаза — глупышка, ей пора учиться принимать комплименты как должное. Хотя определенное очарование и в такой реакции есть — даже жаль, что для самой Мадлен искренность этой роли осталась далеко в прошлом.
— Нет! — выпалила между тем любящая сестра. — Ничего подобного! Сид лучше, гораздо лучше меня — во всем! И в этом тоже! Я думаю, в него невозможно не влюбиться! Я даже в детстве мечтала, как выйду за него замуж! Бегала и спрашивала, согласен ли он, а он всегда смеялся и брал меня на руки, и носил по комнате, как невесту!
Мадлен снова стало немного завидно: у нее не было ни братьев, ни сестер, и никогда не возникало повода говорить о ком-то такие наивные и глупые слова, полные чистой, невинной любви, — чувства, которое ей так и не довелось попробовать на вкус.
— Только у него есть маленький физический изъян, — Сильвия понизила голос. — Он резонирует.
«Лучше бы ты сказала, что твой брат — импотент», — едва не вырвалось у Мадлен, но она промолчала, подавив в себе вспышку суеверного страха.
Резонирующих было не так много, во всей гостиной вряд ли нашелся бы хоть кто-то, да и тот бы тысячу раз подумал, прежде чем сознаться. За всю свою жизнь Мадлен знала только одного человека, который не только видел Искажения, но и не скрывал, что резонирует. Фрэнки. Для своих — просто Фрэнки. И всякий раз, когда другие миры всплывали в чьей-то легкой болтовне, в ее памяти безжалостно возникало его белое-белое лицо, такое белое, что даже становилось жутко, — но в то же время как будто сама чистота приняла его облик и предлагала запятнать себя прикосновением. А затем образ этот таял, терялся.
Иногда Мадлен казалось, что Фрэнки просто не место в их мире. Что он явился из другого на крыльях собственного Искажения, но задержался здесь. Интересно, а этот Сид — такой же? Пришелец, прикидывающийся своим, песок с улицы, занесенный в уютный, чистый дом?
Нет, довольно с нее резонирующих. Если все они похожи на Фрэнки, пусть они дружно умрут в каком-нибудь далеком Искажении, да поскорей. Ей и так всю жизнь не избавиться от камня на сердце, а постоянные невольные напоминания о событиях четырехлетней давности только утяжелят ношу. И хотя Мадлен уже готова была всерьез рассмотреть перспективу романа с братом Сильвии — отнюдь не бесприданницы и знатной особы, — пожалуй, богатство и положение в обществе не перевесят моральный груз, который ей суждено нести в одиночку до конца дней своих.
Впрочем, с другой стороны, недаром же говорят, что клин клином вышибают, — так почему бы не попробовать променять резонирующего на резонирующего, музыканта на музыканта? Кто знает, возможно, новые впечатления, перекликаясь с воспоминаниями, помогут ей забыть, как-то хитро перемешают все в голове?