Потом Фрэнки торопливо занялся последними сборами, воя от отчаяния, что ничего не успевает, а Сид в это время делал вид, что бреется, умывается и всячески приводит себя в порядок, в действительности просто перемещаясь с дивана на кровать. Когда его обнаруживали лежащим и сгоняли с места, он жалобно поджимал распухшие губы и старательно изображал трогательное раскаяние. В итоге, когда настало время выходить, Фрэнки обнаружил его все таким же грязным и спящим в кресле в обнимку с портфелем, — про этюды Сид, как ни странно, помнил всегда.
С немыслимыми проклятиями Фрэнки растолкал приятеля и наказал ему хотя бы не идти на вокзал полуодетым, с чем Сид горячо согласился, но правильно застегнуть рубашку не смог — раненая рука его совсем не слушалась, а пальцы на здоровой предательски дрожали и не попадали на пуговицы. Видя его безуспешные попытки справиться с непосильной задачей, Фрэнки обрушил ему на голову дополнительную порцию ругательств, вполне, впрочем, заслуженных, а потом помог и с рубашкой, и с галстуком, одолжил свой чистый пиджак и даже причесал ему волосы. Мало того, Фрэнки забрал его чемодан и забрал бы портфель с этюдами тоже, но Сид вцепился в свою драгоценность мертвой хваткой.
Они едва успели на поезд, а Фрэнки едва не надорвался, потому что с какого-то момента ему пришлось тащить не только чемоданы, но и полусонного Сида. Впрочем, нет худа без добра: за сумбурными сборами и глупыми приключениями у Фрэнки начисто вылетело из головы, что они едут в Фата-Моргану, ненавистную столицу, город-яд. Но как только он застелил полку и с небывалым облегчением свалил на нее Сида, остались только невеселые мысли, неприятное сосущее ощущение под ложечкой и монотонный стук колес.
***
Сид проснулся после полудня, как раз когда Фрэнки довершал небольшой набросок мелодии в блокноте, напрягая усталые глаза и внутренне страдая от желания слезть со своего места, размять ноги и что-нибудь съесть. Он сидел, как приклеенный, и занимался сочинительством в не располагающей к тому обстановке вовсе не от исключительного сочувствия или заботы — просто в спящем виде этот тип приносил объективно меньше проблем, чем в бодрствующем, так что будить его лишним шумом лучше не стоило.
— Черт, — высказался Сид, продрав глаза, и зачем-то сполз с полки, как будто лежать на ней было сущим мучением, — вот черт!
— Доброе утро, — отозвался Фрэнки с издевкой, поправил очки и перевернул страницу.
— Дьявол, меня укачало. Что за адский шум! — Сид поморщился и нахлобучил на голову подушку.
— Уборная прямо по коридору.
Отчаянный гуляка безнадежно махнул рукой, не глядя на друга, сердито прикусившего карандаш.
— Я лучше пока здесь посижу. Фрэнки, пожалуйста! Водички не найдется?..
— Встань да возьми, — Фрэнки демонстративно подтянул к себе стакан со столика и с удовольствием отхлебнул.
— Ну что тебе стоит! — захныкал Сид, нервно облизывая губы. — Если я встану, меня стошнит, понимаешь?
— А мне какое дело? Не на меня же тебя стошнит… — но прежде, чем договорить, Фрэнки успел осознать, что как раз на него и стошнит, так что пришлось срочно оставить роль злорадного палача на потом и поделиться целебным напитком со страждущим.
— Про тошноту я тебя, кстати, обманул, — радостно сообщил Сид, как только отлип от стакана. — Мне уже легче, чем утром. Только башка еще раскалывается. О-о, интересно, на кого я похож.
— Я тебя убью, клянусь, — торжественно произнес Фрэнки, прикидывая, как бы половчее всадить карандаш ему в глаз.
Сид озадаченно уставился на него:
— Ты чего? А, ну да, я виноват. Дьявол, мне двадцать пять лет, а я не умею пить, как студент, сбежавший в общежитие от мамки. Мне стыдно, да. Ты простишь меня?
В приступе хлынувшего наружу раздражения Фрэнки сломал карандаш, дабы избежать усилившегося соблазна превратить его в орудие убийства.
— А ты не у себя ли просить прощения должен? Думаешь, ты сейчас поулыбаешься мне, извинишься — и все наладится? А потом придет Искажение, и никакая водичка тебе кровопотерю не восполнит, хоть ведрами ее в себя заливай! Я с тобой возиться не собираюсь, имей в виду!
— Эй, да ты за меня не волнуйся! — Сид стянул с головы подушку, решив, по всей видимости, изобразить, что с ним все в порядке. — Зачем ты…
— У нас ведь и кровь разная! — продолжал шуметь Фрэнки. — Даже если я захочу тебе помочь, я не смогу, понимаешь, не смогу! И ты, зная это, шляешься по кабакам, спишь с какими-то сумасшедшими бабами! Раз о себе не думаешь, думай о своей чертовой Симфонии, похоже, она одна тебя в жизни интересует! Если ты сдохнешь в Искажении из-за того, что получил в морду по пьяни, вот глупый конец-то будет, а?
— Да ерунда. — Сид заполз обратно на полку и улегся на спину. — Заживет сто раз до следующего Искажения.
— А что ж рука-то не хочет заживать?
— Так она сейчас вообще черт знает во что превратилась, — значительно пояснил страдалец и уставился на свою ладонь, повязки на которой так и не появилось: Фрэнки был не настолько заботлив.
— И с лицом, и с шеей у тебя будет точно такое же «черт знает что». Хотя кому я это рассказываю…
— А ты не думай про мое лицо и шею, — весело сказал Сид. — Нездоровый какой-то интерес. Давай о чем-нибудь другом поговорим.
— О Симфонии? — Фрэнки скривился. — По-моему, у тебя есть только два режима: сумасшедшего фанатика, как речь заходит о ней, и суицидального кретина…
— Плохо ты меня знаешь, — легко перебил его суицидальный кретин. — Давай, например, о женщинах поговорим.
Фрэнки вспыхнул, смешался, беспокойно заозирался по сторонам и пожалел о брошенном блокноте.
— Ах да, я тут совсем позабыл, что женщины у тебя никогда не было, — безжалостный Сид перевернулся на бок и уставился на него сияющими лукавой синей насмешкой глазами.
В этот момент Фрэнки пожалел и о карандаше тоже; хотя обломок вполне можно было бы использовать с толком, еще не все потеряно…
— Знаешь что, умойся для начала, а потом изображай из себя любимца женщин, — заявил он, нешуточно задетый за живое.
— А мне не надо никого из себя изображать, я любимец и есть, — невозмутимо парировал Сид. — Ладно, не буду тебя злить.
— Спасибо! — отозвался Фрэнки с неприкрытым сарказмом в голосе. — Я так ценю твою деликатность!
Деликатный любимец женщин усмехнулся, задумчиво ковыряя корку на обезображенной ладони.
— Слушай, а если честно. Ты ведь влюблялся? Так, чтоб аж по-настоящему. Я по некоторым твоим вещам чувствую: ну не мог равнодушный человек написать такое.
Фрэнки поерзал на месте, радуясь, что этот балабол хотя бы не смотрит ему в глаза.
— А ты?
— Ну конечно! — ответствовал Сид с горячей готовностью в голосе. — Первый раз влюбился в пятнадцать лет. Она была на год старше меня, уже такая взрослая, вполне развившаяся девочка, и она смеялась над моими чувствами, потому что я был нескладным придурком.
— Сдается мне, ты не сильно изменился с тех пор, — ввернул Фрэнки.
— Может быть. Второй раз я влюбился уже в консерватории. Она играла на скрипке, я — на фортепиано, у нас получался премилый дуэт. Мы обручились, а потом она узнала, что я резонирую, и разорвала помолвку. Я тогда напился и повесился на люстре в общежитии, но люстра держалась на честном слове, так что я упал и опозорился перед товарищами, которые пришли утром и нашли меня в отключке, с веревкой на шее и с люстрой в обнимку.
— Что за склонность к самоубийству по пьяни! — Фрэнки безнадежно покачал головой. — Ну а третий раз был?