— Как сказать. Не быть мне с женщиной всерьез, пока я резонирую, пока приходят Искажения, понимаешь?
Это прозвучало так обреченно, что Фрэнки даже захотелось утешить приятеля. К тому же сам он придерживался иных взглядов (или иллюзий?), которые не преминул озвучить:
— А я вот слышал, что некоторые девушки даже романтизируют таких, как мы. Видят в нас особенных, путешественников меж мирами. А некоторые мечтают стать нами — и становятся…
— Романтизируют! — Сид засмеялся, как будто Фрэнки только что сморозил невероятную глупость. — Надейся! Девушки любят про разбойников храбрых читать, которые грабят богатых и раздают деньги бедным, про пиратов, у которых свобода в ушах свистит, про всяких бродяг, которые такие неоднозначные, что ах-ах-ах, а в жизни, в реальной жизни! Десятой дорогой подобного персонажа обойдут! Что до тех, кто мечтает, то лично у меня с ними ничего общего нет. Я свою судьбу не выбирал. А им, наверное, просто скучно. Или жить надоело.
— Так ты, получается, хочешь поправить Симфонию в том числе и для того, чтобы вернуть ту девушку? — осторожно спросил Фрэнки.
— Какой ты все-таки еще наивный, — вздохнул Сид. — Нет, конечно. Я не знаю, как у нее сложилась жизнь, но уверен, что она успешно воспитывает своих детишек. Как раз к двадцати пяти годам наверняка успела… или нет. Мне все равно, правда. И тебе было бы уже все равно на моем месте.
— Нет! — горячо возразил Фрэнки и сразу понял, что этим восклицанием выдал себя.
— Нет? Почему нет? — последовал естественный вопрос. — Ты так уверен в этом? Любишь кого-то много лет?
Фрэнки нервно сглотнул, не зная, что ответить. Вроде бы ему доверились, а на доверие принято отвечать доверием, но в то же время рассказанное Сидом выглядело как-то поверхностно, необязательно — и не казалось таким сокровенным, неоправданно святым и нерушимым, как его собственные чувства к Мадлен. При этом боль в словах Сида явно проскальзывала, особенно если вообразить себе, что тот всерьез пытался повеситься, но он подал свои неудачи и проблемы как курьезные случаи, сущие глупости. Он в действительности считал их таковыми — или просто не хотел давить на друга мрачными историями, при этом оставаясь вполне искренним?
— Я… Нет, не люблю, — Фрэнки наконец нащупал нужные слова. — Не люблю, нет, я, пожалуй, ранен. Вроде того.
— Тебе нельзя или невозможно любить, а ты любишь, и тебе больно, — с легкостью перевел на человеческий Сид. — Я так и думал. Такой одинокий, а девочку эту, Эшли, к себе не пускает — с чего бы? Что-то затронуто, значит, мешает что-то. Ну, раз ранен, лечись. А я пока пойду умоюсь, ладно?
Он действительно наконец-то собрался с силами, чтобы привести себя в порядок, и ушел с этой благородной целью в уборную, а Фрэнки решил, что очень ему признателен, — в этой легкомысленной на первый взгляд реакции на полуоткровенность читались понимание и тактичность.
«Может, я и правда еще слишком наивный? — думал Фрэнки, глядя на однообразную зелень, проносившуюся за окном. — Сид старше меня и гораздо трезвее к амурным делам относится. Но я ведь не он. Мы совершенно разные, а значит, дело не только в том, сколько опыта у него и сколько у меня. Но мне, пожалуй, нравится, как он себя ведет. Я бы тоже хотел вспоминать про собственные страдания со смехом. Хотя для этого нужно быть человеком с сильной волей… Ну, или конченым придурком».
Взвесив все «за» и «против» из запаса собственных впечатлений о Сиде, Фрэнки рассудил, что тот скорее второе, чем первое, а значит, завидовать нечему и восхищаться нечем. А потом у него подозрительно и некстати разболелась голова, как раз к тому времени, как Сид вернулся.
— Что с тобой? — Тот явно встревожился, видя, что друг с самым жалким видом держится за лоб. — На тебе лица нет!
— По-моему, это Искажение, — пролепетал Фрэнки, часто моргая. — По-моему, скоро Искажение!
И он не ошибся.
Движение в момент прекратилось, сдавив виски режущей мозг перегрузкой, земля встала, а потом надорвалась, вздулась, острым шпилем взметнулась вверх, вонзаясь в небеса узкой полоской; на месте некогда ровной поверхности темной гниющей раной вырезался овраг, а за ним, гладкая, каких в жизни не бывает, встала еще одна узкая площадка, и, наверное, их еще было бесконечно много одинаковых, головокружительно высоких и крутых, но Фрэнки не успел оценить игрушечный и сумбурный рельеф Искажения, потому что на своей полоске не удержался и заскользил вниз, в ту самую зияющую рану. Пальцы хватали только легкомысленно ломкие, прохладные на ощупь зазубрины-травинки, а потом Фрэнки поймал руку Сида, вовремя подползшего к краю пропасти, и вцепился в нее.
— Я тебя не вытяну! — прокричал Сид с отчаянием. — Я-те-бя-не-вы-тя-ну! Залезай сам!
— Что? Я не могу! — Фрэнки и держаться-то за руку не мог: он весь дрожал и был слаб до изнеможения, а при мысли о том, что у него под ногами бездна, последние силы безнадежно терялись.
— Да плевать, что ты не можешь! — рявкнул Сид. — Тебе придется!..
— Н-но… — бедняга начал заикаться, а ладонь его, вспотев, начала из чужой ладони выскальзывать. Он честно попробовал собраться и нащупать свободной рукой и ногами какую-нибудь опору, но поверхность скалы оказалась предательски ровной, идеально ровной, слишком ровной для естественности; а потом его дернули вверх, перехватили за предплечье, за ворот, в глаза резануло красным, рубашка стала мокрой, но зато он почувствовал под локтями землю и, подтянувшись едва ли не впервые в жизни, заполз на площадку, чьи края крошились под ногами.
Сид, который все же сумел помочь, бессильно рухнул на спину. Его кровь дробила вязкими вспышками серую пыль.
— Эй… — Фрэнки подполз к нему и мягко накрыл его руку своей, теряясь в бессознательном желании хоть как-то отблагодарить.
— Дьявол… — простонал тот, скривившись, а потом взглянул на друга и заулыбался окровавленными губами: — Ха-ха, Фрэнки, я такой дурак, ты был прав… Фрэнки… Я ведь потерял этот чертов портфель, он ведь уехал, понимаешь, уехал! А мы остались! Ха-ха-ха! Надо было брать машину! Ха-ха-ха! Сэкономил, называется! Никогда больше не буду пить!
— Ты полный придурок, — покачал головой Фрэнки.
Сид сморщился и отвернулся от него, уставился вверх. И как-то даже посветлел.
— О, ты только погляди, — прошептал он, — до чего прекрасны здесь звезды.
Посчитав это полубредовое замечание едва ли не последней волей умирающего, перепуганный Фрэнки послушно улегся рядом и взглянул на небо чужого мира, само по себе серое, но безнадежно потерявшееся в бесчисленных вспышках, разноцветных, звенящих и сияющих.
— Может, упадет какая-нибудь, пока мы здесь, — предположил Сид. — По-моему, они тут ненастоящие. Размалеванные стеклянные шарики со свечками внутри. Вот грохнется на тебя такой, разобьется, обожжет, а сам погаснет. В точности как ты или я, ха-ха, размалеванные шарики, а внутри свечка, ничего больше, кто-то падает и гаснет, кто-то живет дальше со шрамом от ожога… Черт, меня сейчас вывернет, если честно.
— Ты потерпи, — неловко сказал Фрэнки. — Скоро все закончится.
— Это хорошо и понятно, но зачем Брэдли-то в морду мне дал, я его уничтожу, мне эта кровь в рот попадает, фу, мерзость, а стереть…
Он не договорил, потому что Фрэнки достал платок из кармана и приложил к его губам. Белое разрезалось красным. Сид дернулся, но Фрэнки, угадав его порыв, поймал поднятую руку за запястье и силой прижал к земле:
— Лежи тихо!
Его мутило от вида крови, он боялся взглянуть на то, что осталось от многострадальной ладони друга, и поймал себя на мысли, что впервые в жизни не увидел толком долго длящееся Искажение, если не считать черной пустоты под ногами и перемигивающихся светляков на небесах, на которых он бы и внимания, наверное, не обратил, если бы не Сид. И как раз Сид заменил ему все сомнительные красоты чужого мира, подал ему искалеченную руку, спас его через собственную боль, услужливо расстилая перед ним красную ковровую дорожку, сотканную из крови. И это было ожидаемо, это было нисколько не удивительно: ведь еще этюд-Искажение под номером двенадцать продемонстрировал, что Сид считает Симфонию и все, что с ней связано, важнее собственного здоровья, что он способен с легкостью перешагнуть через себя ради достижения цели.