При мысли о том, как далеко может заходить подобное самоотречение, Фрэнки стало страшно. Он отвернулся, не желая видеть мутнеющие глаза Сида, отпустил его, отодвинулся. Вокруг точили воздух острые пики и идеально ровные кубики голых скал, уходящих в бесконечность, распахивались темные зевы пропастей. Иглистый край площадки, на которую их занесло, успел сверкнуть вслед за мигнувшей над ним россыпью звезд ровно за секунду до того, как мир рассыпался, разложился на спектр — в мире привычном капал грибной дождь, на небесах таяла радуга.
Как и следовало ожидать, друзья оказались на рельсах, и Фрэнки первым делом сполз с них сам и оттащил Сида. Тот поначалу не подавал никаких признаков жизни, но мокрая трава и дождевые капли привели его в чувство: он вздрогнул, схватился почему-то за горло и попросил воды.
— Нет у меня воды, — Фрэнки покачал головой. — Нет.
— Ну что тебе стоит, — простонал Сид. — Ты злой, я видел, как ты пил!
— Это было в поезде, приди уже в себя. Я не ношу воду в карманах.
— Но тут столько воды, она на меня капает… — Сид машинально облизал окровавленные губы, поперхнулся, дернулся, приподнялся на локте, и его вывернуло.
— Да что с тобой! — Фрэнки силой уложил его обратно на траву и вытер ему рот чистыми остатками платка. — Тихо, терпи! Сейчас я что-нибудь придумаю.
— Тут очень холодно, — обиженно заявил Сид, у которого действительно зуб на зуб не попадал. — Холодно и ужасно мокро, а ты заставляешь меня в этом лежать. Я согласен потерпеть, нет, я не жалуюсь, но вот ради чего, не пойму…
— Ради того, придурок, чтобы я перестал уже с тобой нянчиться и осмотрелся вокруг, — устало сказал Фрэнки. — Кстати, как рука, я сильно ее тебе искалечил в Искажении, сильно?
— Да ерунда, — вышеозначенный придурок повернул голову влево, в сторону пострадавшей конечности. — Было больно, конечно, но что ей сделается? Подумаешь, взял за шиворот какого-то там Фрэнки.
— Ой, заткнись! С тобой невозможно говорить серьезно. — Фрэнки с раздражением поднялся с колен, пряча за вспышкой злобы детский страх крови и затаившееся, ставшее привычным рядом с Сидом чувство вины. Да и лучше уж хорошенько осмотреться, чем тратить время на бессмысленные разговоры.
Он решил не уходить далеко, ведь бросать Сида одного — жестоко и опасно, но залезть на дерево ему ничто не мешало, — если, конечно, не считать непривычки, музыкальных пальцев, которые было жаль обдирать, и страха высоты. Но раз уж настало время страдать и жертвовать собой, подошла как раз его очередь. Поэтому Фрэнки, воодушевившись, облюбовал удобно подставивший нижние ветки дуб и храбро вскарабкался почти до самого верха, пока не понял, что упадет от накатившей слабости, если поднимется еще хотя бы на сантиметр.
Всюду, насколько хватало глаз и высоты, пейзаж отличался однообразием — монотонно бегущая вдаль железная дорога, с двух сторон обнятая бесконечным прохладным древесным спокойствием. Мокрая листва ласкала слух непривычной свежестью ничем не потревоженной тишины — да, здесь бегали суетными длинными муравьями грохочущие поезда, но когда настанет час следующего — кто знает?
Приятный уголок для летней романтической прогулки, приятная отдаленность от цивилизации — но только не в тот момент, когда у тебя с собой нет ни денег, ни документов, а твой единственный друг нуждается в медицинской помощи и не держится на ногах.
Фрэнки спустился с дуба, едва не упав, поскольку ослабевшие конечности его не слушались, дал себе клятву больше никогда не заниматься подобными глупостями, сел на землю, успокоился, задумался, машинально сорвал умытую дождем травинку и сунул в рот.
— Интересно, если я начну громко орать и махать руками, когда мимо будет идти следующий поезд…
— Проще сразу под него кинуться, — подал голос Сид. — Думаешь, кто-то сорвет стоп-кран? Тебя даже не заметят.
— А что же делать тогда? — жалобно спросил Фрэнки. — Пешком до следующей станции? Я даже примерно не представляю, сколько… ты ведь не можешь идти. Сам-то я, может, и дошел бы, но с тобой…
Он сжал кулаки, злясь на собственную бесхарактерность. Другой на его месте не стал бы искать себе оправдания, жалеть себя и взвешивать собственные силы, не стал бы отворачиваться от раны, которую сам же и нанес, вместо того, чтобы хоть как-то помочь. Даже герои детективчиков, которые читала Эшли, эти жалкие картонные типажи, куда больше достойны жизни, чем такое ничтожество, как он.
— Так сам и иди, — сказал Сид шелестяще тихо. — Иди, а я тут останусь.
— Что-что? — переспросил Фрэнки недоверчиво.
— Давай будем реалистами, — терпеливо пояснил Сид, которому, по всей видимости, становилось все труднее говорить. — Один ты дойдешь и приведешь помощь. Возможно. Вдвоем мы далеко не уйдем. А мне проще полежать здесь, чем подохнуть в дороге или повиснуть на тебе мешком. И потом, кто виноват, что это случилось? Я.
— Никто не виноват, это просто случилось, — произнес Фрэнки одними губами, переворачивая в голове поданную Сидом идею и так, и эдак, ужасаясь собственному желанию принять ее и одновременно приветствуя здравый смысл, кроющийся в ней; здравый смысл ли? Может, эгоизм? Желание выдать за разумный поступок — поступок трусливый и жестокий?
Что это за место, безопасно ли оно? Разумеется, нет, когда ты один и беспомощен, а до цивилизации отнюдь не рукой подать. Тогда насколько оно опасно? Если кругом лес, какова вероятность, что неподалеку прячется что-то злое? Животные, люди?
А если на то пошло, то какова вероятность, что вдвоем они смогут справиться с «чем-то злым»? На что способен лично он, Фрэнки? Вот сейчас дубы расступятся, из открывшейся бездны вылезет лесной дух, а он даже подтянуться в Искажении без чужой помощи не смог. Да какой там дух! Волчья стая выскочит и съест их, а Фрэнки умрет от страха, прежде чем клыки какого-нибудь волчонка вцепятся ему в горло. Нет, он даже раньше умрет от страха — уже с наступлением темноты. А до темноты, между прочим, считанные часы остались.
Все эти мысли подстегнули Фрэнки: он вскочил на ноги, готовый нестись сломя голову куда угодно, считая, что предел его храбрости и без того исчерпан, так что о героических подвигах вне человеческих возможностей, а именно — спасении единственного друга, — и думать нечего.
А потом он взглянул на Сида — и ему стало стыдно. Тот словно распался на два оттенка: белый и красный, синюшная бледность его лица казалась только мертвенней на фоне подсыхающей красной корки на губах; лиловый кровоподтек, разросшийся и распустившийся, трупным пятном цвел на шее. Фрэнки не хотел смотреть на его левую руку, но посмотрел; Сид поймал этот взгляд и вялым движением убрал окровавленную кисть под себя, оставляя на траве грязный след.
— Надо перевязать…
— Не надо, — Сид мотнул головой. — Кровь уже не идет.
— Но если будет заражение…
— А грязные тряпки от него спасут?
— Резонно. — Фрэнки задумчиво пожевал губу и решил, что больше ничего не может сделать. — Так ты предлагаешь мне идти? Тогда я пойду.
— Да. — Сид закрыл глаза, как будто наконец собрался отдохнуть. — Только возвращайся поскорее.
Фрэнки представил себя на его месте. Как бы он поступил? Отпустил бы друга? Доверился бы ему? Не захотел бы утруждать собой? Нет, пожалуй, он бы сейчас стонал, скулил, требовал внимания к себе. Не перестал бы просить пить так послушно. Не ограничился бы одним замечанием про то, что мерзнет. И, конечно, ни за что не предложил бы первым бросить себя лежать в одиночестве.
А как поступил бы сам Сид? Тогда, в Искажении, он сказал, что не сможет помочь, — но помог, теряя кровь, едва ли не жертвуя собой. А если бы он разжал руку, следуя голосу разума, нашептывающему, что ничего не выйдет, или хотя бы повинуясь естественному желанию не чувствовать боль? А как насчет того, чтобы вернуть ему долг?
— Нет, знаешь, Сид Ллойдс, так не пойдет! — заявил Фрэнки, приняв решение, и сердитым рывком поставил приятеля на ноги. — Кем ты себя возомнил! Думаешь, я буду идти, а ты будешь прохлаждаться в это время?