Вопрос в том, как воспримет Эшли Сид. Проигнорирует, прогонит? Позволит «мальчику» пойти к себе в услужение? Вряд ли, очень уж сочувственно он о ней отзывался; скорее всего, просто пригласит в гости, несмотря на нелепость ситуации и разницу в социальном положении. И это скверно, потому что если она не будет ничем занята, от нее уж точно никак не отвяжешься.
***
В больнице Мнимого Рубежа стерильностью и не пахло, но прежде чем заглянуть в процедурную, Фрэнки послушно накинул на себя висящий у входа в отделение белый халат, изрытый подозрительными пятнами и застиранный до ветхого состояния.
Тошнотворно-тревожный запах лекарств; серо-белое; неожиданно красное — кровь. Сид привнес чужеродный элемент в хрупкую гармонию склянок в стеклянных шкафчиках и грязного света в окне, его стойка с капельницей выглядела вызывающе, зато игла в вене — вполне органично. Фрэнки неосторожно скрипнул дверью, и дремавший больной вздрогнул, проснулся, повернул голову в сторону вошедшего и натянуто улыбнулся.
— Ох, прости, что разбудил! — Фрэнки смешался. — Я присмотрю за капельницей. Тут неуютно, но палаты все заняты, а мы ведь только на пару часиков, потом сразу в гостиницу, отдохнешь…
Он подвинул стул к кушетке и сел, чувствуя себя одновременно тепло и нелепо в непривычной роли сиделки.
— Приеду домой — начну новую жизнь, — задумчиво произнес Сид, глядя в потолок. — Первым делом брошу пить. — Тут он немного оживился и весело добавил: — Кстати, Фрэнки! Мы с тобой вместе ни разу не пили! Как так вышло? Мы просто обязаны…
— Ты ж бросил два слова назад! — Фрэнки закатил глаза, разом растеряв сочувственный настрой: по правде говоря, он все еще злился на Сида за то, что тот себе позволил перед поездкой.
— Допустим, бросил, но ради тебя я готов пожертвовать…
— Ненавижу это слово. — Снова оно! Увязшее на зубах отвратительное сочетание букв. — И я не пью. Совсем.
— Совсем? — Сид даже отвлекся от созерцания потолка и удивленно воззрился на него ввалившимися глазами. — Так ты, значит, не пьешь, не куришь, не спишь с женщинами… Слушай, Фрэнки! Недаром ты такой беленький, особенно в этом халате, да ты же просто ангел во плоти! Знаешь, таких, как ты, приносили в жертву…
— Ненавижу это слово!
— …приносили в жертву чудовищам в легендах! Юных девственниц, а, каково? Ха-ха-ха, юный девственник Фрэнки! Идеально! — Бессовестный больной затрясся от смеха. — Ты хоть понимаешь, что я теперь на правах черной, испорченной душонки просто обязан заманить тебя в ловушку и преподнести на золотом блюде какому-нибудь духу Фата-Морганы? До чего красивая и печальная получится…
— Клянусь, я убью тебя, если ты сейчас же не заткнешься! — Сиделка из обидчивого юного девственника, как и следовало ожидать, вышла хоть куда.
— Ладно, ладно. Я перегнул палку, прости, — торопливо пробормотал Сид. — И спасибо, кстати, что спас мою никчемную жизнь.
— Взаимно, — герой дня смущенно улыбнулся: не каждый день его благодарили за спасение жизни, даже, прямо скажем, никогда. Чего только не перепробуешь в компании этого ненормального!
— Но все-таки незачем со мной нянчиться. Впредь так не делай, — посоветовал Сид с неожиданным холодом в голосе. — Я ничего не стою. Я могу только играть на фортепиано. И то, — он покосился в сторону перевязанной руки, — уже и это не могу. Неуместная забота, лишняя доброта.
— Перестань, мне неприятно это слышать, — Фрэнки мигом растерял светлое настроение светлой минуты. — И я помог вовсе не потому, что ты мне дорог, хотя и поэтому тоже; я просто поступил честно.
Услышав собственное признание, он только сильнее разозлился и на себя, и на Сида: на себя за то, что его слова прозвучали жалобно и зло, но никак не с подразумевающейся в них симпатией, а на Сида за то, что тот вынудил эти слова произнести. Как будто они пьесу в провинциальном театре играли про ссору лучших друзей. Мнимый театр Мнимого Рубежа.
— Если бы ты меня бросил в лесу, это тоже было бы честно и вполне оправданно, — гнул свое тот. — А дорожить будешь женой и детками, мной не надо.
— Не решай за меня, что для меня честно и кем я должен дорожить. Ясно тебе? И кто первый навязывался в друзья, именно в друзья, а не в… я не знаю, совместную работу, я или ты? — спросил Фрэнки с отчаянием. — Передумал на полпути?
— Именно, передумал. Лучше забудь про дружбу. У нас нет ничего общего, я устал под тебя подстраиваться. Пока я пытался достучаться до тебя, все средства были хороши, а теперь — я плачу тебе за твою часть работы, какие еще отношения могут быть между нами? Все довольны.
Сид произнес эти слова легко, бесстыже легко, будто не понимая, что причиняет боль одинокому человеку, впервые за долгое время впустившему в свою жизнь чужой свет. Хотя нет, он все понимал, и если он говорил серьезно, то он жесток безгранично; а если шутил — все равно жесток, таким не шутят. Фрэнки хотел сказать об этом, хотел спросить, нет ли у Сида юбки, не зовут ли его Мадлен Долл, не течет ли в его жилах яд вместо крови, нулевая группа; но слова застряли у него в горле, когда он увидел фальшь в глазах Сида, будто живших в другой тональности. Он серьезен; он действительно намерен разорвать дружбу; но он не хочет этого — тогда зачем?..
— Я себя чувствую марионеткой в твоих руках, — пробормотал Фрэнки. — Или слепым с бешеной собакой-поводырем.
Сид закрыл глаза и сделал вид, что спит, — понял, что выдал себя. Должно быть, понял по отсутствию громкой реакции и проклятий в свой адрес. Когда Фрэнки осознал это, ему стало горько.
— Ты у нас играешь на фортепиано — и на мне тоже сыграть вздумал? — добавил он упавшим голосом. — Сначала крещендо*: давай добьемся дружбы. Потом диминуэндо**: давай сведем дружбу на нет. И мы сейчас где-то между этими значками на бумаге. Только вот я тебе не пьеска, я человек, и если в первый раз ты меня провел, то во второй и не надейся. Может, я глупый, наивный, но кое-что вижу даже я.
— Но так будет лучше, Фрэнки, — мягко возразил Сид. — Лучше для тебя. Ты должен думать о себе и о работе, не обо мне. Я тебе это еще в лесу сказать хотел, но как-то был не в настроении речи толкать.
Фрэнки наморщил лоб: странное дело, сколько он себя помнил, он действительно думал только о себе и о работе. О творчестве. И, конечно, о Мадлен, даже после того, как саму мысль о ней тронула гниль. Должно быть, Сид и не ожидал от него никакой привязанности, не рассчитывал на искреннюю симпатию в свой адрес. Чертов Сид! И в самом деле — сколько можно о нем думать? И что он замышляет, почему так себя ведет, почему демонстративно выставляет себя пустым местом?
— Ты все время чего-то не договариваешь, — впервые едва ли не с самого рождения Фрэнки подбирал слова, говорил с осторожностью. — Я ничего не знаю о твоих планах. Даже если мы не друзья с этой минуты, разве так нужно делать общее дело? Что ты скрываешь? Ты задумал что-то черное? Ты хочешь — как сам тут шутить изволил, — заманить меня в ловушку? Хотя зачем я воздух сотрясаю, будто ты ответишь правду.
Стало так тихо, что Фрэнки услышал, как монотонно отбивают такт часы на стене. А потом Сид неестественно и хрипло засмеялся:
— Не волнуйся, я задумал исключительно белое! И довольно на том. И даже — да, мой бывший друг! — я посвящу тебя в свои — то есть наши! — планы! — Он продолжил скороговоркой: — Ты знаешь, что неподалеку от этой дыры находится куда более любопытная дыра, город-призрак? Мнимый Рубеж потому и Мнимый Рубеж, что расположен на подступах к нему — Мнимому Зазеркалью. Я решил, что мы тут задержимся на три дня и наведаемся туда.
— «Я решил»! — Фрэнки тоскливо покачал головой. — Я действительно марионетка. Я убью тебя, клянусь!
— Хорошо, договорились! А наведаемся мы туда полюбоваться тем, что осталось от Резонансметра! — Сид подмигнул ему. — Ну как, нравится тебе сюрприз? Не так уж и сердишься на меня за молчание?
— Так мы ж не друзья, какая тебе разница, что я чувствую, — напомнил Фрэнки. «Сюрприз» не произвел на него никакого впечатления: он был слишком расстроен, чтобы оценить новость по достоинству. — А не пришло ли тебе в голову, что тебе нужно отдохнуть эти самые три дня, а то и больше? Как насчет пост… какой-то там анемии***?