========== II. 1. Секвенция ==========
Послеобеденная скука застыла на истомленном зноем лице Мадлен. Устроившись за роялем, она капризно надула губы навстречу собственному отражению, что смотрело на нее черно-белой неясностью с лакированного дерева.
Как только ей надоело это невинное занятие, она подняла крышку и наугад, дурачась, нажала пять клавиш подряд в верхнем регистре, которые бестолково звенькнули, едва не заглушив легкие шаги Сильвии, прокравшейся в комнату.
— Ску-учно, — капризно протянула Мадлен, не оборачиваясь. — Давай все-таки возьмем автомобиль и покатаемся. Я знаю одно премилое местечко…
Сильвия замотала головой и с полудетской решимостью скрестила руки на груди:
— Я ведь тебе уже говорила, что это невозможно. Водитель заболел, так что…
— Ну так найми нового, пока этот болеет! — Мадлен дернула плечом, искренне не понимая, в чем проблема. — У тебя куча денег, что тебе стоит?
— Это не мои деньги! — Сильвия топнула ногой.
— Ой, да какая разница, чьи! Твоя мать катается по курортам с ухажером, который ей в сыновья годится, твой брат вообще неизвестно где и неизвестно чем занят, ну и семейка! Я бы на твоем месте давно бы уже прокутила и состояние, и поместье — пусть им это будет уроком! — и Мадлен рассмеялась, чтобы оскорбляющие семью ее подруги слова выглядели шуткой.
Сильвия уселась в кресло, пунцовая от смущения. Эта девочка совершенно не умела злиться: стоило ей сказать жестокое слово — и она расстраивалась, терялась, начинала искать в себе причину столь несправедливого отношения, думать, что же она сделала не так. Светлая и открытая, она слишком редко сталкивалась с неприязнью в свой адрес, а потому не умела ни разгадывать ее, ни бороться с ней.
— Ну потерпи пару дней без катаний, — Сильвия растерянно развела руками. — Ничего страшного. Вечером я могу позвать сюда…
— Ах, не надо звать никого, — отмахнулась Мадлен в полуискреннем порыве задобрить подругу. — Мы и вдвоем прекрасно проведем время, да, милая?
— Точно! — радостно отозвалась та, краснея на сей раз от удовольствия. — А еще, помнишь, я обещала тебе тот роман… Я как раз нашла его утром в библиотеке!
— Глупая, — засмеялась Мадлен. — Когда ты уже поймешь, что твоя жизнь может быть интереснее любого романа, что нельзя запираться в мертвых страницах, когда можно бросаться с головой в океан страстей!
— Но, — заученно возразила Сильвия, — книги помогают нам избежать многих ошибок. Наблюдая за героями, мы учимся, кто-то нас вдохновляет, становится примером для подражания, кто-то показывает, как делать нельзя. А еще с книгами можно прожить не одну, а сто, тысячу жизней!
— Ну нет, — улыбнулась Мадлен с ласково-поучительным видом, — если ты зароешься в чужие выдумки своим прелестным носиком — не проживешь ни одной. Не читай больше, чем положено девушке твоего возраста, чтобы не казаться полной дурой. И читай только модные книги. Этого вполне достаточно. Твой муж уж точно не о твоих любимых романах с тобой будет в постели беседовать.
Сильвия снова вспыхнула:
— Да знаю я! Ну а если мне нравится? Отец говорил, что всегда нужно заниматься в жизни тем, что нравится, иначе жить и смысла нет.
— Ох, сразу видно вас, аристократов. — Действительно, только изнеженный человек, которому все само плывет в руки, может так рассуждать. — Чем нравится! Ты хотя бы задумывалась о том, что миллионы людей просто не могут заниматься тем, что им нравится? Ходят на нелюбимую работу, поскольку иначе им будет нечего есть самим и нечем прокормить семью. Твой отец не видел дальше собственного носа. Или не хотел искоренять твою смешную наивность.
— Мы часто об этом с братом спорили, — надулась Сильвия. — Про несчастных людей и тому подобное, про какой-то долг перед другими… А я лично всегда считала, что он слишком много на себя берет. Ненавижу эту его черту. И еще то, что он не любит мать. Ужасно! Ну да, мама не верна памяти отца, она многое себе позволяет, но все-таки ведь она наша мать, не представляю, как можно ее презирать из-за каких-то своих убеждений, ведь кровные узы важнее! Я вот люблю их обоих, и поэтому мне больно видеть… Ох, прости, я вижу, тебе совсем скучно.
— Нет-нет, — Мадлен подавила зевок. — И все-таки занятно, как люди порой навешивают на других ярлыки, забывая о собственных недостатках. Можно подумать, что твой братец идеален.
— Разумеется, нет! Осуждает мать, а сам ничуть не порядочнее! Когда он торчит дома, каждый месяц за новой юбкой волочится, пока свое не получит, один раз у него было три любовницы одновременно — и все друг о друге знали, а что он творит в своих разъездах, представить страшно! А меня зато наставляет при всяком удобном случае, как я себя должна вести и как должна беречь свое целомудрие! — Вошедшая во вкус Сильвия явно хотела добавить еще что-то, но смолкла, прислушиваясь к приближающемуся шарканью шагов за дверью. — Ох, наверное, Гортензия приехала, сейчас доложат. Она любит без предупреждения, она простая, тебе понравится; жаль только, что отменяется наш одинокий вечер…
Мадлен потерла лоб с легким раздражением: она не знала никакой Гортензии — что за провинциальное цветочное имя? — и знать, по правде говоря, не хотела. Странный дом, странная семейка: вроде бы и богаты, и имениты, а все у них по-простому, друзья самых разных мастей вваливаются без церемоний, деньги счета не знают, любые эмоции, любые страсти напоказ — что на открытом лице Сильвии, что на крыльях шепотков в многочисленных гостиных, разделившихся на тех, кто восхищался смелостью сорокатрехлетней вдовы Лилианы Ллойдс (сколько неуместных спотыкающихся «л»!), говорил, что она «выше всяких условностей», — и на тех, кто открыто же ее презирал (сыну под стать?). Подробности гуляний Лилианы никому не надоедали из года в год, потому что любовники ее менялись стремительно, причем один экземпляр был любопытней другого: то она упадет в объятия бравого вояки и тащится вслед за ним в какой-нибудь поход, словно девчонка с ветром в голове, а потом вдруг выясняется, что вояка идет в поход на кабак; то отправится в экспедицию с тщедушным собирателем бабочек, а вернется загорелая и злая на всех ученых на свете; то загуляет с каким-нибудь юным цирковым гимнастом — молодых она цепляла везде и всегда, без разбору, всякий девятнадцатилетний симпатичный мальчик вызывал в беспокойной вдове отнюдь не материнские чувства, и ее ничуть не смущало то, что мальчик этот вполне мог бы числиться ухажером ее вступившей в брачный возраст дочери.
И вот ввалилась к ним в гостиную какая-то Гортензия, вполне, кстати, своему провинциальному имени соответствуя: невзрачная смазливость, веснушки, скучные кудряшки, скверно причесанная, скверно одетая, смехотворно накрашенная, разлад, сумбур; а вслед за ней — мало нам гортензий! — до странного похожий на Сильвию молодой человек, но как будто и не похожий: те же черты лица, но тверже, те же глаза, но ярче, нездоровая бледность, волосы перехвачены лентой, руки нервно сцеплены за спиной, и Сильвия поднялась, взлетела ему навстречу, расцвела ответной пылающей синевой в унисон, не обратив поначалу внимания на — о, а Мадлен-то обратила! — на того, кто вошел последним.
Она не сразу поняла, кто он: за четыре года он изменился, как, должно быть, изменилась и она сама. Подрос, возмужал, сохранив, однако, неуловимую беспокойную ломкость, — не в теле вчерашнего подростка, но в самом выражении лица. Именно по этой льющейся наружу нестабильности она его и признала — и по ответной вспышке болезненного узнавания в зловеще красных на свету глазах.
И прежде чем до них донесся счастливый визг Сильвии, повисшей на шее у смеющегося брата; прежде чем настало время торопливых знакомств и сбивчивых объяснений; прежде чем секундная стрелка ожила, застывшее сердце продолжило биться, безжизненный воздух обрел вкус — прежде чем мир очнулся, — Фрэнки хрипло выдохнул:
— Мадлен.
И ее имя, его нетвердым голосом произнесенное, прозвучало сквозь время — на четыре года назад.